Титулы собственности и контракты

Государство является капиталистическим, если ему не требуется оправдания права собственности и если оно не вмешивается ради собственною блага в контрактные отношения между людьми.

Истоки капиталистического права собственности лежат в принципе «нашедший становится владельцем».

Этот принцип допускает переход от владения к праву собственности, к действительному титулу собственности, независимо от ее особенностей, от того, кем является держатель титула, и того, как он использует или не использует собственность. Государство, признающее титул собственности на этом основании (хотя оно может признавать его также и по другим основаниям), удовлетворяет одному из необходимых условий «капиталистического государства» в том смысле, которым я пользуюсь здесь (и который будет полностью прояснен далее). Титул не становится недействительным по причине редкости [scarcity], не зависит ни от заслуг, ни от статуса и не влечет за собой никаких обязательств. Упоминание редкости требует некоторых пояснений. Я имею в виду, что, если человек может владеть одним акром (земли), он может владеть и миллионом акров. Если титул действителен, то он действителен независимо от того, осталось ли что-то для всех прочих (по знаменитому выражению Локка, «достаточное количество и того же самого качества»* (Локк Дж. Два трактата о правлении. II, 27. Здесь и далее ссылки русский перевод дается по изданию: ЛоккДж. Соч. В 3-хт. Т. 3. М.: Мысль, 1988.) ). Право собственности не отменяется редкостью объектов, находящихся в собственности, или желанием тех, кому они не принадлежат, обладать ими. Таким образом, в капиталистическом государстве доступ к редким благам регулируется с помощью цен и взаимозаменяемости, а не суверенной власти, как бы она ни была устроена.

Те, кто вырос на понятиях первоначального накопления, разделения труда и присвоения прибавочной стоимости как источника дальнейшего накопления, вряд ли примут такой подход к происхождению капитала и сущности капиталистического государства. Несомненно, что лишь малая часть капитала была «найдена», а большая была накоплена. Более того, переходить от «производственных отношений» (которые, как показал Пламенац, означают отношения собственности, «если они вообще хоть что-то означают»)[6] к «средствам производства», объектам собственности для марксистов и, вероятно, большинства немарксистов означает ставить телегу впереди лошади. Но преобразование средств производства в капиталистическую собственность происходит не потому (или по крайней мере не всегда потому), что изменяются сами эти средства производства или применяемые к ним технологии. Земли любого из крупных французских или немецких благородных семейств вплоть до Тридцатилетней войны можно назвать принадлежащими ему лишь в самом расширительном смысле слова. Они были средством производства, но, конечно, не объектом капиталистической собственности, подобно английским или итальянским землям. Земли, принадлежавшие английской знати и нетитулованному дворянству начиная с XVI в., с полным правом могут считаться капиталом, и они действительно послужили главным трамплином для развития английского капитализма. Морские перевозки и другие способы накопления капитала через торговлю начали бурно развиваться во времена поздних Тюдоров и Стюартов во многом благодаря вложениям землевладельцев. Некапиталистическое (я намеренно избегаю термина «феодальное») владение землей обычно имело место по факту службы и продлевалось исходя из ожиданий будущей службы (в большей или меньшей степени обоснованных и реалистичных). Это относилось к лендлорду, который обязан был прямо или косвенно служить сюзерену, и к его крестьянам, обязанным служить лендлорду[7].
Для социальной эволюции в Англии характерно, что владение землей столь быстро стало безусловным и что оставшиеся условия (необременительные и неписаные) относились к местному правосудию и благотворительности, где лендлорд заменял собой государство, а не служил ему.

Крестьянин в «передельной» деревне Северной и Центральной России получал землю в соответствии со своим положением и количеством взрослых людей в семье. Можно сказать, что его владельческий титул определялся статусом, потребностью в земле и способностью ее обрабатывать. Каждые несколько лет, когда этого требовало совокупное изменение потребностей его и других семей в данной деревне, верхушка влиятельных крестьян, управлявших общиной, могла забрать у него полосы земли и выделить ему другие, худшие. Однако продать или купить землю в общине было нельзя, в противном случае земля являлась бы капиталом. Земля, которую американский фермер «находил» на фронтире, или право на которую он «доказывал» по закону 1862 г.о земельных наделах (гомстедах), или которую он получал от кого-либо, кто обладал землей на этих условиях, была капиталом. Производственные помещения, инструменты и запасы материалов мастера ремесленной гильдии не были капиталом. Физически крайне схожие с ними производственные помещения, инструменты и материалы его последователя, мелкого предпринимателя-ремесленника, в условиях Gewerbefreiheit представляли собой самую сущность капитала[8]. В отличие от своего предшественника из гильдии, он мог быть кем угодно и вести дела по своему усмотрению. Не масштаб этих предприятий и не использование наемного труда делают первое докапиталистическим, а второе — капиталистическим. Оба генерировали «прибавочную стоимость» и позволяли своему владельцу присваивать ее. Однако (за исключением, может быть, Италии к северу от папских владений) титул собственности мастера гильдии на его предприятие зависел не только от ограничений на выпуск, цены и качество, но и от того, кем он был и как он жил.

Право собственности, для обладания которым не требуется определенного происхождения, образа жизни, несения службы или внесения выкупа, но которое просто есть, в не меньшей степени представляет собой идеологический феномен. Признание его является отличительной приметой идеологии, определяющей капиталистическое государство, точно также, как право собственности, обусловленное соблюдением некоторых принципов общественной полезности, справедливости, равенства или эффектности, которое не отменяется или по крайней мере корректируется насильственным путем, если эти принципы не соблюдаются, удовлетворяет идеологии, которую называют то демократической, то либеральной, то социалистической, то различными комбинациями этих слов.

Неудивительно, что взаимосвязь между правом собственности, основанным на принципе «нашедший становится владельцем», и капиталистическим государством действует в обоих направлениях. Как и в других неявных функциях, составляющих основу общественных наук, в ней нет зависимой и независимой переменной, однозначных причины и следствия. Эта взаимосвязь означает лишь то, что для принятия и поддержания этого в высшей степени позитивистского, не нормативного принципа права собственности необходимо капиталистическое государство и что для того, чтобы сделать государство капиталистическим, необходимо строгое, ничем не обусловленное право собственности.

Существует и второе необходимое условие капитализма, которое неизбежно связано с первым, не будучи его частью. Это свобода контрактов. В тех случаях когда, как в большей части средневековой Европы, владение собственностью подразумевало наличие обременительных обязательств и было доступно лицам, обладающим определенным статусом или другими определенными характеристиками, отчуждение путем свободного контракта не могло поощряться сюзереном. Даже брачный контракт подлежал одобрению государством, и для действительно высокопоставленных семейств это оставалось в силе вплоть до XVIII в. Постепенно собственность

стала управляться контрактом, а не статусом, отчасти потому, что натуральные сервитуты заменялись деньгами, а отчасти потому, что из обязательств владельца они превратились в обременение собственности — маркизата, а не маркиза, — так что государство ничего не теряло от того, что она (собственность) переходила в руки появившихся откупщиков или чиновников, покупающих свои должности. Во многом аналогичные трансформации вели от личных долгов, с которыми необходимо было расплачиваться или идти в тюрьму, к залогу собственности без права регресса и к обязательствам предприятия, которое могло переходить из рук в руки, еще до того, как получил распространение формальный институт ограниченной ответственности.

Свободу контрактов как необходимое условие капиталистического государства можно понимать как свободу нашедшего не просто владеть найденным, но и передавать все права на него другому лицу на любых условиях, и далее — как свободу последнего передавать полученное третьему лицу. В капиталистическом государстве свобода контрактов должна доминировать как над идеями статуса и причитающихся привилегий, так и над идеями справедливых контрактов справедливой заработной платы, справедливой цены).

Если бы все блага в мире были случайным образом разделены на наборы, не принадлежащие никому, и все люди вслепую выбрали бы по одному набору, то в тот момент, когда все смогли бы увидеть свои наборы и наборы всех остальных, мы получили бы достаточно прозрачную ситуацию для взаимодействия свободных контрактов, статуса и справедливых контрактов. Если бы в некоторых наборах присутствовали бобровые шапки и для одних людей они были бы более привлекательными, чем другие вещи, а для других — наоборот, то после некоторой неразберихи каждый получил бы то, что ему больше нравится, — естественно, при ограничениях на доступность, заложенных в первоначальных наборах. Если бы после этого людям ниже определенного статуса было запрещено носить бобровые шапки (как это было до конца XVII в., когда европейский рынок заполонили шкурки канадских бобров), их цена (выраженная в других товарах) снизилась бы, и даже тогда некоторое количество обменов шапок на другие предметы не состоялось бы, поскольку некоторые люди, обладающие требуемым статусом, но не слишком заинтересованные в таких шапках, оставили бы у себя те шапки, которые оказались в их первоначальных наборах. Если бы, кроме того, имелась некая власть, которая могла бы запретить несправедливые контракты, и она решила бы, что справедливая цена бобровой шапки такая же, какой она была всегда, то количество взаимовыгодных обменов сократилось бы еще больше, поскольку справедливую цену были бы готовы платить только люди требуемого статуса, которым очень нужна такая шапка. Некоторое количество шапок, таким образом, оказалось бы никому не нужным, потому что их владельцы не смогли бы ни носить их, ни обменять на что-либо другое.

Аналогичные, хотя и менее абсурдные проблемы возникают, когда мы рассматриваем наборы, состоящие из всевозможных талантов, навыков, знаний и мускульной силы, и различные возможности трудоустройства, приложения для этого таланта, потребности в навыках или физической силе. Как и следует ожидать при случайном распределении, внутри каждого набора будет безнадежное несоответствие между талантами и возможностями их приложения, навыками и потребностями в них. Правила, связанные со статусом, и запрет несправедливых сделок, например установление минимальной заработной платы или «ставки за определенную работу», сделают невозможной по крайней мере часть соответствий, которые могли бы возникнуть между наборами. В этом контексте капиталистическим государством, естественно, является такое, которое не вводит правил и ограничений на свободу контрактов, связанных со статусом или справедливостью[9], пассивно позволяя идеям, порождающим такие правила, исчезать под напором капиталистической идеологии (если такой напор имеет место) и под влиянием потребностей капиталистической деловой практики. Однако государство, которое станет запрещать и подавлять эти правила, может начать испытывать склонность к запретам и подавлению вообще и, как следствие, недолго останется капиталистическим.

Парето дал точное определение тому, в каком смысле добровольное перераспределение содержания случайных наборов их владельцами приводит к «наилучшему» распределению всех благ в мире. Если два взрослых человека по взаимному согласию заключают контракт и отсутствуют доказательства принуждения (т.е. иные доказательства помимо того, что контракт представляется неблагоприятным для одной из сторон), то мы исходим prima facie*(При отсутствии доказательств в пользу противного (лат.). Прим. науч. ред.) из того, что они предпочитают заключить друг с другом контракт, чем не заключать. (Точнее, это условие состоит в том, что один из них предпочитает заключить контракт, а другой либо предпочитает заключить контракт, либо безразличен к этому.) Можно также (хотя и с меньшими основаниями) утверждать, что в этом случае не существует другого контракта, который эти два лица могли бы заключить и который был бы для одного из участников более предпочтительным, а другой участник остался бы к нему по крайней мере безразличным. Тогда, если нельзя показать, что их контракт нарушает права третьей стороны (хотя он может нарушать ее интересы), никто — ни третья сторона, ни кто-либо другой под предлогом защиты своих интересов — не имеет права препятствовать исполнению контракта его участниками. Отмена контракта или насильственное изменение его условий ex post, не говоря уже о требовании того, чтобы контракт с измененными условиями оставался обязательным для сторон, — все это способы «препятствовать» участникам, которые обычно сохраняются за государством (ср. с. 149—150).

Условие, что «нельзя показать, что их контракт нарушает права третьей стороны», не является простым или очевидным, хотя оно и возлагает бремя доказательства на того, на кого и следует. Иногда допускается перенос этой ответственности на участников контракта, которые должны доказать, что не нарушают прав третьей стороны. Это встречается в практике некоторых американских регулирующих органов. Нормы, касающиеся прав кого-либо по отношению к контракту, в котором он не является одной из сторон, невозможно сформулировать в отрыве от культуры и идеологии, и даже тогда они могут оставаться спорными. Например, если оставаться в сфере капиталистической культуры и идеологии, будет ли то, что контракт заключается не с участником, предложившим заявку с наименьшей ценой, нарушением прав этого участника, если в условиях конкурса отсутствовало явное правило о принятии наименьшей из предложенных цен? Должен ли получить работу самый квалифицированный кандидат? Можно ли изменять характер землепользования, если это портит вид соседям? Возможны разные капиталистические ответы на эти вопросы. Капиталистическая судебная практика в различных юрисдикциях может трактовать понятие «третьей сто -роны» более или менее строго, и требуется тщательно изучить ситуацию, прежде чем делать вывод о том, что то или иное государство не соблюдает свободу контрактов и по этой причине является противником капитализма.

С другой стороны, однозначным отказом от свободы контрактов является отмена или насильственное изменение условий контрактов (например, для того чтобы сделать их более благоприятными для одной из сторон) на основаниях, не связанных с правами третьей стороны. Принятие таких оснований предполагает, что индивид, вступая в контрактные отношения, способен нарушить свои собственные права, и не допустить этого — задача государства, которое действительно должно заниматься защитой признанных прав. Это ведет к целому спектру ситуаций, в которых можно заявить, что индивида необходимо защищать от самого себя. Один из часто упоминаемых вопросов (который затрагивает и другие проблемы) связан со свободой человека (в смысле его права) продать себя в рабство[10].

Принципиально иной довод в пользу отказа от свободы контрактов вытекает из утверждения, что, соглашаясь на определенный набор условий, индивид может иметь ошибочное представление о своих интересах или предпочтениях. Основание для того, чтобы его остановить, связано не с его правами и a fortiori*(Тем более {лат.). — Прим. науч. ред.) не с конфликтом между правами, а с его функцией полезности, как ее видит извне сочувствующий наблюдатель. Таким образом, человеку запрещают покупать виски потому, что его реальное (или «рациональное», «истинное», «долгосрочное» или «неискаженное», как его иногда называют для того, чтобы отличить от обычного) предпочтение — трезвость. Аргумент «слабоволия» можно привлечь для того, чтобы оправдать различие между простым выявленным предпочтением виски и неискаженным долгосрочным предпочтением трезвой жизни. Однако в таком случае следует согласиться с во многом аналогичным различием для того, чтобы поддержать другие приложения принципа патернализма: выплату заработной платы натурой, предоставление государством услуг (например, здравоохранения) в натуральном виде, обязательное страхование, образование и т.д., и все это — вместо того чтобы дать реципиенту деньги и возможность расходовать их по своему усмотрению.

Представление других о благе или полезности индивида, оценка другими его реальных предпочтений или долгосрочных интересов являются адекватным основанием для вмешательства в его свободу заключать контракты на условиях, с которыми готов согласиться взрослый партнер, тогда и только тогда, когда принимается положение о том, что надлежащей функцией государства является использование им своего монопольного права на принуждение для навязывания представлений А о благе В. Здесь А может быть кем угодно — сочувствующим наблюдателем, большинством избирателей, ведущим социально - экономическим исследовательским институтом или самим государством. Типы государств можно различать по тому, по поводу какого из этих источников государство объявляет, что будет следовать его суждениям. Проверкой капиталистического государства является то, что оно не следует ни одному из них, отдавая приоритет свободе контрактов, включая важнейшую свободу не заключать контрактов вообще. Предвосхищая главу 2, я могу сказал, что другие государства объявляют о следовании одному или более из возможных источников. Выбор «источников», к чьим представлениям о благе следует прислушиваться, неизбежно определяется собственным представлением государства о благе; государство предпочтет руководствоваться указаниями тех, кто родствен ему по духу и интеллекту. Выбор советника, как и выбор того, какие советы принимать, равносилен тому, чтобы все время делать то, что хочется. Решая способствовать благу субъекта В, государство, по сути, преследует собственные цели. Это, конечно, квазитавтология; она требует уделить больше внимания природе целей государства.

_______________________________________________________________________________________________________________________
[6]John Plamenatz, Man and Society, 1963, vol. II, pp. 280—281. См. также его Marxism and Russian Communism, 1954, ch. 2.

[7]Ср.: С. В. Macpherson, The Political Theory of Possessive Individualism, 1962, p. 49, где высказывается точка зрения, согласно которой рынка земли не может быть при отсутствии безусловного права собственности. Тот же аргумент действует и для любых других «средств производства», включая труд. (Для Макферсона, как и для Маркса, разложение началось тогда, когда за индивидом было признано право владеть своим трудом и он начинал продавать труд, а не его продукты.) В России владение землей по службе означало, что крепостные («души») до 1747 г. не могли быть проданы без земли, потому что они были необходимы для поддержания способности лендлорда служить государству. [Автор здесь допускает неточность. Сама по себе продажа крестьян без земли практиковалась уже с конца XVII в., но указ 1747 г.существенно расширил эту практику, допустив продажу дворовых людей и крестьян для отдачи в рекруты. — Науч. ред.] Возможность передавать «души» от одного хозяина другому (прежде рассматриваемая как функция лендлорда, осуществляемая от имени настоящего владельца — государства) была симптомом социального прогресса, знаком того, что частная собственность в России укоренялась. Читателю следует иметь в виду, что российская знать не имела титула на свои земли до 1785 г.и что наделение землей по службе было весьма ненадежным. Ввиду молодости частной собственности как социального института прогресс капитализма в России в преддверии 1917 г.был наиболее значительным.

[8]Gewerbefreiheit, свобода заниматься конкретным ремеслом или промыслом, была введена в Австро-Венгрии в 1859 г., а в различных германских государствах — в начале 1860-х. До этого сапожнику требовалось государственное разрешение на то, чтобы чинить обувь, а торговцу тканями — на то, чтобы продавать свои товары. Разрешение выдавалось или не выдавалось по усмотрению государства, якобы на основании опыта и хорошего положения в обществе, а на деле — в качестве средства регулировать конкуренцию. В любом случае из-за необходимости получать разрешение осуществить передачу нематериальных активов бизнеса было непросто.

[9]Не следует путать несправедливость и мошенничество. Несправедливый человек, если сможет, наймет вас на такую заработную плату, за которую невозможно работать. (Что в точности это означает — большой вопрос. Поскольку меня не волнуют сущностные вопросы справедливости, я, к счастью, могу это пропустить.) Мошенник же не заплатит вам обещанной суммы. Капиталистическое государство, конечно, должно преследовать мошенничество.

[10]Ответ, соответствующий капиталистической идеологии, очертания которой я пытаюсь набросать, будет выглядеть так: «Да, человеку должна быть предоставлена свобода продать себя в рабство; никто не может более компетентно судить о причинах, побудивших его к этому, чем он сам». Тем не менее долг государства — отказать институту рабства в юридической защите и приложить усилия к тому, чтобы оно было исключено из возможностей, доступных в условиях свободы контрактов. Контракты, по которым работорговцы продавали захваченных африканцев рабовладельцам, очевидным образом нарушают права африканцев. Если выросшие на плантациях рабы в третьем поколении по причинам, которые всегда будут сомнительными, но все же их причинами, не стремятся к свободе, надо подумать еще раз. Заметим, что британское правительство сначала запретило торговлю рабами, но не запретило рабства. Государство просто должно гарантировать, что, если раб захочет уйти с плантации, ему не должны мешать, т.е. оно не должно обеспечивать исполнение контракта, по которому раб принадлежит плантатору. Это явно не аболиционистская позиция. Неясно, стала бы она приемлемым компромиссом для Калхуна и Даниела Вебстера.

Theme by Danetsoft and Danang Probo Sayekti inspired by Maksimer