Непреднамеренные последствия продуцирования межличностной полезности и справедливости.

Ограничения, налагаемые на людей государством, не являются простой заменой частных ограничений.

Если людьми все равно кто-то распоряжается и что-то им навязывает, то не всё ли равно, кто это делает?

Можно считать, что государство стремится к максимизации межличностной полезности или распределительной справедливости, но и в том и в другом случае оно предоставляет определенное благо некоторым из его подданных. Немного расширив терминологию, можно сказать, что это благо является запланированным последствием, которого добивались подданные, оказывая поддержку политике государства. Предоставляя некоторым людям (возможно, большинству) дополнительную полезность или справедливость, государство накладывает на гражданское общество систему предписаний и запретов. Этой процедуре свойственны самовоспроизводящиеся характеристики. Поведение людей будет корректироваться, а привычки — формироваться в ответ на помощь, предписания и запреты со стороны государства. Скорректированное поведение и новые привычки создают спрос на дополнительную помощь, потребность в предписаниях и т.д., и это может повторяться до бесконечности[29]. Система становится все более сложной и требует увеличения аппарата принуждения в самом широком смысле. Постепенно или скачкообразно власть государства над гражданским обществом будет возрастать.

Прирост власти, который государство получает таким образом, представляет собой своего рода вторичный рост, дополняющий увеличение власти, порожденное расширением роли государства в качестве источника предполагаемого увеличения межличностной полезности и справедливости. Эта зависимость, в различной степени навязываемая всем подданным, и ослабление позиций гражданского общества в целом являются непреднамеренными последствиями действий государства, направленных на благо подданных.

Это наблюдение неоригинально, тем более что рост государственной власти, изменение поведения людей по отношению к ней (и друг к другу) и взаимоусиливающий характер некоторых из этих тенденций относятся к тому значительному классу непреднамеренных последствий, которые не являются полностью непредсказуемыми, но в целом остаются непредвиденными. В ходе этого процесса никаким пророчествам обычно не верят. Токвиль увидел этот процесс еще до его начала, Актон — когда процесс начал набирать ход. Когда он набрал силу, либеральная идеология была вынуждена искать для него место.

Для этого она создала три разных направления аргументации. Первое по сути дела отрицает какую бы то ни было возможность неблагоприятного развития событий, наличие значительных и, возможно, зловещих непреднамеренных эффектов, возникающих как на пути общественного прогресса, так и в результате его. Истинность такого аргумента — вопрос эмпирический, ответ на него кажется мне до скуки очевидным, и я не предполагаю его обсуждать.

Вторая линия рассуждений заключается в том, что гипертрофия государства хотя и возможна, но не несет никакой угрозы, по крайней мере per se*(Сама по себе (лат.). — Прим. перев.). Наши суждения об этом должны определяться тем, что государство делает со своим возросшим весом и властью. Мнение о том, что большая власть в руках государства плоха по своей природе, потому что умножает вред, который может быть нанесен индивидам или гражданскому обществу в целом, если государство по какой-либо причине решит использовать ее злонамеренно, является необоснованным и предвзятым. Корректная либеральная позиция должна заключаться в том, что демократия обеспечивает использование государственной власти не во вред людям. Поскольку источником роста государственной власти является именно расширение демократии, тот самый механизм, порождающий непреднамеренные последствия, которых якобы опасаются реакционеры, одновременно охраняет от предполагаемой опасности, которую они в себе несут.

Бесценный пример такой аргументации, найденный Фридрихом фон Хайеком, фигурирует в речи, произнесенной в 1885 г. либералом из либералов Джозефом Чемберленом: «Теперь государство — это организованное выражение пожеланий народа, и в этих обстоятельствах давайте не будем относиться к нему с подозрением. Теперь наша задача — увеличить его функции и посмотреть, каким образом его деятельность можно с пользой расширить»[31]. Правомерность этого аргумента, как и любых аргументов, основанных на идее народного мандата, зависит от истинности утверждения о том, что завоевание государством согласия достаточного количества людей, чтобы остаться у власти, равносильно тому, что народ указывает государству делать то, что он считает целесообразным, необходимым или желательным. Если согласиться с тем, что народный мандат соответствует этому тождеству, то по крайней мере можно считать, что демократия действительно защищает от вреда, который может быть нанесен государством его же собственным сторонникам — скажем, большинству, — воля и желание которых заключаются в том, что оно должно действовать определенным образом и принимать определенную политику.

Вывод из этого таков: чем больше власть государства, тем более обременительными могут стать запросы большинства и тем больше возможный вред, который государство должно будет нанести меньшинству, чтобы соответствовать народному мандату. На этом пути мы приходим к чисто актонскому выводу по поводу моральности мажоритарного принципа, согласиться с которым либералы никак не могут[32]. Вероятно, поэтому аргумент о том, что демократия ipso facto защищает от опасности чрезмерно могущественного государства, как правило, выдвигался не слишком активно.
Третий либеральный аргумент в защиту государства, стремящегося к межличностному благу, несмотря на возможные негативные непреднамеренные последствия, более жизнеспособен, но в то же время более безрадостен. Он не пытается отрицать, что либеральная политика действительно ведет к постоянному росту государства, его масштабов, власти и проникновения в многочисленные аспекты жизни гражданского общества. Не оспаривает он и того, что если государство окружает со всех сторон, то это плохо и этот процесс в той или иной степени наносит вред части общества или всему обществу. Этот вред заключается в первую очередь в сокращении свободы, но, кроме того, по крайней мере для некоторых членов общества, может быть выражен в терминах полезности или справедливости. В то же время данный подход утверждает, что все это не должно отвлекать нас от задачи добиться от государства максимизации «совокупной», «общественной» полезности, или справедливости, или того и другого, поскольку потеря свободы, полезности и справедливости, представляющая собой непреднамеренный побочный эффект, не является чистой потерей.

Если задача государства заключается в максимизации межличностного баланса полезности и межличностного баланса справедливости, то соответствующие балансы, создаваемые путем государственного вмешательства, ex hypothesi*(Согласно гипотезе {лат.). — Прим. перев.) , оказываются положительными после того, как все эффекты корректно учтены; если гипотеза о том, что государство создает межличностное благо, верна, то выигрыш должен перекрывать все потери, включая непреднамеренные. Но если свобода — это особая цель, отличная, скажем, от полезности, то ее потеря может не компенсироваться путем максимизации полезности. Может оказаться и так, что непреднамеренные последствия по своей природе не приспособлены к тому, чтобы включать их в какие-либо утилитаристские расчеты (ср. с. 136), потому что в них всегда присутствует компонент непредсказуемости. Как бы то ни было, глупо отрицать, что свобода может быть в определенной степени утеряна в результате увеличения государственной власти, расширения принудительного вмешательства в соглашения, которые люди заключают друг с другом, замены оговоренных условий в их контрактах на справедливые условия.

В более сложных версиях либеральной идеологии утверждается, что на самом деле это не замена свободы несвободой, а замена произвольного, случайного вмешательства в жизнь людей со стороны «социал-дарвинистской лотереи, выдаваемой за свободный рынок», рациональным и систематическим вмешательством. Спасение состоит в том, что «социальная лотерея» вторгается «неумышленно», в то время как государство вмешивается «намеренно», причем почему-то подразумевается, что это не так плохо[33].

С этим аргументом необходимо обращаться с осторожностью, так как он менее прозрачен, чем кажется. Если понимать его так, что, поскольку людьми все равно кто-то распоряжается, то государство в этой роли не так уж плохо, то этот аргумент будет неверным. Он был бы аналогичен заявлению о том, что раз люди все равно гибнут в автокатастрофах, то можно заодно сохранить или вернуть смертную казнь (которая по крайней мере является преднамеренным действием). Однако этот довод может быть обоснованным, если интерпретировать его таким образом, что, согласившись на систематическое вмешательство государства (например, на смертную казнь за неаккуратную езду), люди избегают случайного частного вмешательства (например, автокатастроф). Для того чтобы аргумент был верным, необходимо выполнение трех условий.

Первое условие — эмпирическое. Большее вмешательство государства должно Ъействитепъно вести к меньшему вмешательству незапланированных случайных сил. (Например, зачисление на военную службу с полным содержанием должно означать, что жизнь в казарме действительно меньше подвержена случайным обстоятельствам и прихотям окружающих людей, чем та, при которой приходится зарабатывать себе пропитание на уличном рынке.) Те, кто считает, что данное условие выполняется, обычно имеют перед внутренним взором ангажированное государство, преследующее те или иные эгалитаристские цели, реализация которых снижает материальные риски и материальные вознаграждения индивидов по сравнению с теми, которые имели бы место в естественном состоянии или в моем гипотетическом капиталистическом государстве «без политики».

Второе условие заключается в том, что люди должны действительно предпочитать систематическое вмешательство государства случайному вмешательству непредсказуемой игры обстоятельств и капризов других людей, при условии что и то и другое в равной степени известно им из опыта.

Это условие должно выполняться для того, чтобы гарантировать, что их предпочтения не искажены жизненным опытом, породившим привязанность или неприязнь к ситуации, которая им лучше известна. Совершенно ясно, что это условие вряд ли будет выполняться, потому что солдат знает солдатскую жизнь, а уличный торговец — жизнь уличного торговца, но жизнь друг друга им, скорее всего, неизвестна. Если один предпочитает казарму, а другой — базар, то мы могли бы сказать, что каждый предпочел бы другое место, если бы у него был более богатый опыт. Аналогично, если государство благосостояния воспитывает людей, зависящих от государственных пособий, и, если им предоставляется возможность высказать свои предпочтения, они просят еще больше того же самого (что, похоже, является одним из стандартных результатов нынешних опросов общественного мнения), то мы могли бы «диалектически» утверждать, что у них не было возможности развить свои «настоящие» предпочтения.

Наконец, аргумент, гласящий: «Если в нашу жизнь все равно вмешиваются, то пусть лучше это будет государство», должен удовлетворять третьему условию. Исходя из того, что государственное вмешательство может заместить и ослабить вмешательство частное, норма этого замещения (в некотором широком смысле) должна быть «низкой», благоприятной. Если для того, чтобы избавиться от слегка раздражающей порции частного произвола, требуется всесокрушающая система государственного принуждения, на такое принуждение не стоит соглашаться, практически вне зависимости от предпочтений людей относительно выбора между безопасной регламентированной жизнью и жизнью, зависящей от случайностей. Очевидно, что если норма замещения действует в обратном направлении, то должно быть верно обратное. Исходя из этого условия может быть построен фрагмент формальной теории по аналогии с понятием «убывающей отдачи», позаимствованным из экономической теории. В начале существования либерального государства «небольшое количество» государственных ограничений может освободить людей от «большого» количества ограничений частного характера, причем норма замещения между упорядоченными и неупорядоченными ограничениями постоянно ухудшается по мере того, как количество частного произвола и случайных происшествий сокращается в результате стремления государства к увеличению межличностной полезности и справедливости распределения до тех пор, пока каждый уголок и трещинка общественных отношений не окажутся прочесанными на предмет неравенства, а незапланированные последствия действий государства, направленных на благо, не станут слишком велики, т.е. пока не окажется так, что от крошечного количества частной несвободы и частного угнетения можно избавиться лишь ценой существенного расширения общественных ограничений. В какой-то момент «количество» дополнительных общественных ограничений, необходимых для того, чтобы заменить предельное (маргинальное) «количество» частных ограничений, сравняется с «количеством», с которым данный индивид в точности готов примириться для того, чтобы избавиться от предельного (маргинального) «количества» частных ограничений, причем достижение этого равенства будет представлять собой социально-исторический факт. На секунду предположим, что рассматриваемый индивид является репрезентативным для все -го общества. По определению чувствуя себя в этой точке либеральной эволюции более комфортно, чем в более (или менее) «развитой» точке, общество решит на какое-то время остановиться. Эта точка будет означать ту стадию социального прогресса, где, по нашему мнению, государству нужно сделать паузу — равновесную «смесь» между государственным руководством и частной свободой, между общественными благами и частным потреблением, между «политикой» обязательных цен и доходов и свободой сделок, между общественной и частной собственностью на «средства производства» и т.д. (Ср. также с. 339 — 342 об отступлении государства.)

Прежде чем прилагать хоть какие-то умственные усилия к тому, чтобы рассуждать в рамках такого построения, необходимо быть уверенным в том, что у людей действительно есть выбор в этих вопросах. Идея «остановить государство» в точке равновесия (или в любой другой) должна быть реалистичной. Но она выглядит чистой фантазией и с теоретической и с эмпирической точки зрения. Однако если бы такая практическая возможность действительно существовала, пришлось бы отказаться от трюка с использованием репрезентативного индивида, представляющего все общество (что соответствует весьма специфическому случаю единогласия). Необходимо принять общий случай, где в данный момент некоторые люди хотят более широкого государства, а некоторые — менее широкого. В отсутствие единогласия возникает вопрос: что мы примем за величину государственного вмешательства, которую «люди» готовы принять в обмен на сокращение частного произвола, особенно если некоторые люди получат от этого больше выгод, а на других ляжет больше издержек?

Как и в случае с прочими попытками построить теорию коллективного выбора на основе неоднородных предпочтений и интересов, у этой проблемы нет спонтанного решения. Требуется, чтобы некоторый суверенный авторитет назначил веса разнородным предпочтениям с тем, чтобы достичь межличностного баланса. Это повторяется снова и снова, и мы обращаемся к государству (или авторитету, очень на него похожему) для того, чтобы определить, сколько государства нужно людям.

Куда бы ни указывал результирующий вектор всех этих аргументов, всегда есть позиция для отступления — заявить, что все люди разные, что нельзя давать никаких советов по поводу того, где «в итоге» люди лучше себя чувствуют и менее обременены — в казарме или на базаре; поэтому если в самом механизме согласия с государственной властью есть что-то, что делает их жизнь все более похожей на казарму и все менее — на базар, то пусть так и будет.

Тем не менее здесь есть место для предварительного размышления, после чего благоразумный совет, возможно, не покажется лишним. Обсуждаемая здесь проблема, связанная с готовностью принять непреднамеренные последствия, в чем -то аналогична проблеме намеренной сделки, в которую вступает политический гедонист, стремящийся избежать предполагаемого гоббсовского беззакония, когда заключает общественный договор (ср. с. 69). Mutatis mutandis, она также напоминает отказ капиталистического класса от власти в пользу государства ради более эффективного подавления пролетариата (ср. с. 82 — 84). В каждом из этих случаев сторона, вступающая в договор, избавляется от конфликта с себе подобными (человека с человеком, класса с классом); государство принимает на себя его конфликт и ведет его битву. В обмен на это политический гедонист, будь то индивид или класс, оказывается разоруженным и в этом беспомощном состоянии подвергается риску конфликта уже с самим государством.

В конфликте с себе подобными он хотел бы иметь возможность обратиться за помощью к высшей инстанции.

Однако свобода от конфликтов подобных с подобными создает потенциал для конфликта с высшей инстанцией. Выбирая последний, политический гедонист отказывается от возможности обращения за помощью к высшей инстанции. Невозможно всерьез рассчитывать на то, что государство станет третейским судьей в конфликте, где оно является заинтересованной стороной, и на то, что можно воспользоваться его помощью в наших ссорах с ним. Вот почему согласие на частное вмешательство, независимо от того, насколько оно напоминает «дарвинистскую лотерею», является риском иного порядка, чем согласие на вмешательство государства. Основанный на предусмотрительности довод против замены част -ных ограничений общественными состоит не в том, что одни вредят больше, чем другие. Этот аргумент, носящий несколько косвенный характер, но от этого не становящийся менее сильным, заключается в том, что такая замена делает государство непригодным для оказания единственной услуги гражданскому обществу, которую никакой другой орган оказывать не может, — функции апелляционной инстанции.

______________________________________________________________________________________________________________________________
[29] Я благодарен И. М. Д. Литтлу (I. M. D. Little) за предположение о том, что «бесконечное повторение» не является неизбежным для этого социального процесса. Логически столь же возможна сходимость к состоянию покоя. Нет оснований и для априорной посылки о том, что бесконечное повторение более вероятно. Однако исторический опыт в реальных обществах подтверждает гипотезу бесконечного повторения и не подтверждает гипотезы сходимости к состоянию равновесия, в котором со стороны государства не появляется ни новых видов поддержки, ни новых предписаний, ни запретов.

[30] Читатель может подумать, что здесь между строк скрывается смутная тень некоего «общественного компромисса между справедливостью и свободой», который, наряду с другими компромиссами между парами многочисленных целей общества, лежит у основания «плюралистической» политической теории. На самом деле здесь не подразумевается никакой тени. Поскольку я не понимаю, как можно помыслить общество что-то «выбирающим», то я возражаю против вторжения в наши рассуждения мохнатой лапы «общественного компромисса».

[31] F. A. Hayek, The Constitution of Liberty, 1960, p. 444 (курсив мой. — Э. Я.). Эта цитата заслуживает исследования. Во-первых, мы узнаем из нее, что то, что могло быть верным раньше, неверно теперь, когда мы контролируем государство. Во-вторых, нас подталкивают к тому, чтобы с энтузиазмом принять непреднамеренные эффекты, превратить их в преднамеренные, стремиться ко второму, третьему и n-му раунду расширения государства и сознательно двигаться вместе с итеративным процессом, порожденным самовоспроизводящимся характером этих эффектов. С нашей привычкой к тому, что современное государство засыпано требованиями «увеличить свои функции» и «расширить свою деятельность» для поддержания заслуживающих этого заинтересованных групп, нам может показаться забавным, что Джо Чемберлен считал необходимым возбуждать аппетиты людей в отношении благодеяний государства.

[32] Вывод мог бы принять, например, следующую форму: «Чем сильнее удары, которые государство диктатуры пролетариата может нанести по классовому врагу, тем лучше оно способно выполнять свою историческую функцию». Не приходится говорить о том, что либеральная идеология совершенно не готова принять подобное заключение.

[33] Benjamin R. Barber, "Robert Nozick and Philosophical Reduction -ism", in M. Freeman and D. Robertson (eds), The Frontiers of Political Theory, 1980, p. 41.

Theme by Danetsoft and Danang Probo Sayekti inspired by Maksimer