Изоляционизм, левый и правый
Изоляционист — это позорная кличка, которой припечатывали противников вступления Америки во Вторую мировую войну. Поскольку это слово часто подразумевало приверженность нацизму, оно обозначало правых, причем с крайне неприятным душком. Подразумевалось, что даже если изоляционисты и не являются прямыми пособниками нацистов, то во всяком случае это люди недалекие и невежественные в делах этого мира — в отличие от умудренных, искушенных, неравнодушных интернационалистов, выступавших за активное участие Америки в мировой политике. В последнее десятилетие, разумеется, участников антивоенного движения считают леваками, и интервенционисты — от Линдона Джонсона до Джимми Картера — постоянно называют сегодняшних левых изоляционистами или, по крайней мере, неоизоляционистами.
Так левые или правые? В период Первой мировой противников войны записывали, так же как сегодня, в леваки, при том что среди них были либертарианцы и сторонники свободного капитализма. Собственно говоря, в центре противодействия американской войне с Испанией и подавлению восстания на Филиппинах на рубеже XIX и XX столетий были либеральные сторонники нестесненной экономической свободы, такие как социолог и экономист Уильям Грэм Самнер и бостонский торговец Эдвард Аткинсон, основавшие Антиимпериалистическую лигу». Более того, Аткинсон и Самнер были твердыми последователями великой традиции классического английского либерализма XVIII и XIX веков и, прежде всего, таких экстремистов, как Ричард Кобден и Джон Брайт из манчестерской школы. Кобден и Брайт оказывались во главе протестующих против каждой из войн, которые вела Британия, против каждого акта политического вмешательства за рубежом, и за эти достижения Кобден получил репутацию не изоляциониста, а интернационалиста[1].До конца 1930-х годов противников войны считали подлинными интернационалистами, противниками империалистической политики и сторонниками мира, мирной торговли, свободы иммиграции и мирного культурного обмена между народами всех стран. Иностранная интервенция интернациональна только в том смысле, что интернациональна сама война: насилие посредством угроз или с прямым участием вооруженных сил всегда осуществляется через разделяющие народы границы между странами.
У изоляционизма есть привкус чего-то правого; нейтралитет и мирное сосуществование звучат на левый лад. Но смысл у всего этого один — против войны и политического вмешательства в дела других стран. Такой была позиция противников войны на протяжении двух столетий, будь это классические либералы XVII и XIX веков, леваки периода Первой мировой и холодной войн или реакционеры периода Второй мировой войны. Эти противники интервенционизма крайне редко выступали за буквальную изоляцию. В целом они были противниками вмешательства в дела других стран и выступали при этом за экономический и культурный интернационализм, т.е. за свободу мирной торговли, инвестиций и перемещения людей между странами. Все это образует основу либертарианской позиции.
Ограничить правительство!
Либертарианцы выступают за изгнание государства из всех сфер общественной жизни, за передачу тех функций, с которыми сегодня едва справляются правительственные структуры (полиция, суды и т.д.), структурам свободного рынка. Либертарианцы выступают за свободу как за естественное право человека, причем не только для американцев, но для всех народов. В чисто либертарианском мире не будет никаких министерств иностранных дел, потому что не будет государств, не будет правительств с их монопольным правом осуществлять принуждение на своей территории. Но поскольку мы живем в мире наций-государств, и эта система вряд ли исчезнет в ближайшем будущем, то каково отношение либертарианцев к внешней политике в этом мире, поделенном между государствами?
В ожидании устранения государства либертарианцы хотели бы ограничить, как можно сильнее урезать его власть и полномочия на всех уровнях. Мы уже продемонстрировали, как этот принцип разгосударствления может обеспечить решение важных внутренних проблем: достаточно как можно основательнее ужать роль правительства и высвободить стихийную энергию свободных людей, дать им возможность нестесненно действовать в условиях подлинно рыночной экономики. Во внешней политике цель та же самая — удержать государство от вмешательства в дела других стран или правительств. Политический изоляционизм и мирное сосуществование, т.е. воздержание от давления на другие страны, являются для либертарианцев прямым аналогом политики laissez-faire во внутренних делах. Идея в том, чтобы ограничить действия правительства на международной арене точно так же, как мы пытаемся сковать его активность внутри страны. Изоляционизм или мирное сосуществование во внешней политике — это эквивалент жесткого ограничения полномочий правительства внутри страны.
Сегодня вся поверхность Земли разделена между всевозможными государствами, так что на каждой национальной территории правит центральное правительство, имеющее монополию на насилие в ее границах. Если говорить о международных отношениях, цель либертарианцев состоит в том, чтобы удерживать все государства от насилия в отношении других государств, чтобы тиранические наклонности каждого проявлялись только внутри собственной страны. Дело в том, что либертарианцы заинтересованы в том, чтобы как можно сильнее ограничить возможности государства вмешиваться в дела всех частных лиц. На международной арене этого можно добиться одним-единственным способом: народ каждой страны должен заставить государство ограничить свою деятельность той территорией, на которой оно обладает монопольными правами, и не нападать на другие государства, не вмешиваться в жизнь их подданных. Короче говоря, цель каждого либертарианца в том, чтобы в предельно допустимой степени урезать возможности каждого государства вторгаться в жизнь и собственность граждан. А это означает совершенную недопустимость войн. Народ каждого государства должен требовать от него не нападать на другие государства, а если конфликта избежать не удалось, то как можно быстрее с ним заканчивать.
Представим себе на миг мир с двумя гипотетическими странами — Граустарк и Белгравия. В каждой — свое государство. Что случится, если правительство Граустарка вторгнется на территорию Белгравии? С точки зрения либертарианца, это немедленно влечет за собой два катастрофических последствия. Во-первых, армия Граустарка начинает убивать невинное гражданское население Белгравии, убивать людей, которые не имеют никакого отношения к вероятным преступлениям ее правительства. Таким образом, война — это массовое убийство и массовое нарушение права людей на жизнь, на неприкосновенность — является, с точки зрения либертарианца, не просто преступлением, а самым большим из возможных преступлений. Во-вторых, поскольку все правительства получают доход от воровства в форме принудительного налогообложения, любая мобилизация войск и начало боевых действий означает повышение этой формы насилия. Либертарианец против войны по этим двум причинам: война — это всегда массовое убийство и повышение налогового насилия. Точка.
Так было не всегда. В Средние века масштаб военных действий был сравнительно невелик. До появления современных видов оружия вооруженные силы государств были столь ограничены, что правительства зачастую вынуждены были избирать предметом насилия только армии противостоящих правительств. Насилие в виде налогообложения при этом возрастало, но, по крайней мере, не было массовых убийств гражданского населения. И мало того, что незначительность огневой мощи вынуждала ограничивать насилие противостоящими армиями,— в то время еще не было централизованных наций-государств, которые могли бы выступать от имени всех жителей данной территории. Если одна группа королей или баронов воевала с другой такой же группой, никому не приходило в голову, что в этом должен участвовать каждый обитатель этой территории. Более того, массовых армий, преданных государству, еще не было, вооруженные силы представляли собой небольшие группы наемников. Нередко любимым спортивным зрелищем горожан были сражения, которые можно было рассматривать с высоты городских стен, и война воспринималась как своего рода спортивное состязание. Но с развитием современного государства, с появлением современного оружия массового уничтожения центральной частью военных действий стали массовые армии и убийство гражданского населения.
Представим себе, что, несмотря на противодействие либертарианцев, война все-таки началась. Понятно, что в условиях войны целью либертарианцев будет максимально уменьшить число жертв среди мирного населения. В прежнем международном праве было два прекрасных инструмента для достижения этой цели: «законы и обычаи войны» и «законы нейтралитета», или «права неприсоединившихся стран». Законы нейтралитета были зафиксированы, чтобы ограничить войну рамками столкновений между воюющими государствами и защитить от нападений невоюющие государства и, в частности, народы невоюющих стран. В этом и состоит смысл и значение таких почти забытых теперь американских принципов, как свобода морей или жесткие ограничения прав воюющих государств на блокаду торговли неприсоединившихся стран с воюющими сторонами. Короче говоря, либертарианец пытается побудить нейтральные страны сохранять нейтралитет в любых межгосударственных конфликтах, а воюющие государства — в полной мере соблюдать права не участвующих в войне граждан. «Законы и обычаи войны» предназначены для того, чтобы в максимальной степени ограничить нарушение воюющими государствами прав гражданского населения своих стран. Вот что пишет об этом британский юрист Ф. Д. П. Вил:
Фундаментальный принцип этого кодекса заключался в том, что военные действия между цивилизованными народами должны быть ограничены участвующими в войне вооруженными силами… Он проводит различие между участниками военных действий и не участвующими в них, устанавливая, что единственной задачей участников военных действий является сражение друг с другом, а следовательно, не участвующие в военных действиях должны быть исключены из круга военных операций[2].
В Западной Европе это правило, в модифицированной форме запрещавшее бомбардировку городов, находящихся вне линии фронта, соблюдалось на протяжении нескольких столетий, пока в ходе Второй мировой войны британцы не начали бомбить гражданские цели. Сегодня, естественно, вся эта концепция почти забыта, потому что сама природа современной ядерной войны предполагает уничтожение гражданского населения.
Вернемся к нашим гипотетическим Граустарку и Белгравии и предположим, что Граустарк вторгся в Белгравию, а третье правительство, Уоллдавии, вмешалось в войну, чтобы защитить Белгравию от агрессии. Оправдано ли это действие? Здесь перед нами зародыш возникшей в XX столетии пагубной теории коллективной безопасности, согласно которой, когда одно правительство нападает на другое, моральный долг всех других правительств мира заключается в том, чтобы сплотиться на защиту пострадавшего государства.
У концепции коллективной безопасности есть несколько роковых недостатков. Первый заключается в том, что когда Уоллдавия или любое другое государство ввязывается в войну, оно тем самым расширяет масштаб агрессии и усложняет обстановку, потому что при этом оно: 1) безвинно убивает массы гражданского населения Граустарка и 2) увеличивает налоговое насилие в отношении граждан самой Уоллдавии. Более того, 3) в наше время, когда граждан однозначно отождествляют с их государством, Уоллдавия подставляет своих жителей под ответный удар бомбардировщиков или ракет Граустарка. Таким образом, вступление правительства Уоллдавии в войну ставит под угрозу сохранение жизни и собственности собственных граждан, о защите которых вроде бы должно заботиться правительство страны. Наконец, 4) при этом граждане Уоллдавии подвергаются более массовому призыву в ряды вооруженных сил.
Если такого рода меры коллективной безопасности действительно будут применены повсеместно, так что все Уоллдавии мира будут втягиваться в каждый локальный конфликт, расширяя и углубляя его масштабы, у каждой местной перестрелки появится перспектива превращения в общемировую бойню. У концепции коллективной безопасности есть еще один существенный порок. Идея вступления в войну для прекращения агрессии явно перенесена в международное право из сферы бытовых отношений между людьми. Смит избивает Джонса — он совершает агрессию против него. Прибывает полицейский наряд, чтобы спасти потерпевшего, осуществляется полицейская операция для прекращения агрессии. Подчиняясь логике этого мифа, например, президент Трумэн настаивал на том, что американское участие в Корейской войне представляет собой полицейскую операцию в рамках коллективных усилий ООН по прекращению агрессии.
Но термин «агрессия» имеет смысл только на уровне личных отношений между Смитом и Джонсом, так же как и термин «полицейская операция». Эти термины не имеют никакого смысла, когда речь идет об отношениях между государствами. Прежде всего, когда правительства вступают в войну, они тем самым сами осуществляют агрессию против не участвующего в войне гражданского населения, т.е. фактически становятся массовыми убийцами. Правильной была бы такая аналогия: Смит избивает Джонса, полиция спешит ему на помощь и, пытаясь образумить Смита, бомбит городской квартал и убивает тысячи людей либо поливает пулеметным огнем толпу невиновных горожан. Это намного более точная аналогия, потому что именно так поступают все воюющие правительства, а в XX веке они делали это в грандиозном масштабе. Но если полиция ведет себя подобным образом, она сама становится преступным агрессором, и зачастую намного худшим, чем Смит, напавший на Джонса.
Но у аналогии с межличностным конфликтом есть еще один глубокий порок. Когда Смит избивает или обворовывает Джонса, есть все основания видеть в этом агрессию против личности или прав собственности потерпевшего. Но когда государство Граустарк вторгается на территорию государства Белгравия, недопустимо говорить об агрессии в подобном смысле. Дело в том, что, с точки зрения либертарианца, ни одно правительство не имеет права говорить о своем суверенитете в отношении данной территории или претендовать на собственность в ее отношении. Когда государство Белгравия утверждает свои права собственности на национальную территорию, это совершенно другая ситуация, чем когда мистер Джонс заявляет права на свою собственность (хотя его притязания тоже могут оказаться незаконными, а собственность — краденой). Ни у одного государства нет никакой законной собственности, а его территория является результатом агрессии и насильственного завоевания. Поэтому вторжение Граустарка оборачивается схваткой между двумя группами воров и агрессоров, и единственная проблема заключается в том, что у обеих воюющих сторон страдает ни в чем неповинное гражданское население.
Помимо этого общего разъяснения правового статуса правительств нужно иметь в виду, что государство-агрессор зачастую оправдывает свои действия против жертвы достаточно правдоподобными — в контексте системы наций-государств — причинами. Можно себе представить, что Граустарк пересек границу Белгравии, потому что столетием ранее последняя вторглась в Граустарк и захватила его северо-восточные губернии. Обитатели этих губерний в культурном, этническом и языковом отношении — настоящие граустаркцы. Теперь Граустарк вторгся в соседние пределы, чтобы наконец воссоединиться с братским населением потерянных столетие назад губерний. Кстати говоря, в этой ситуации либертарианец, резонно осуждая оба правительства за участие в военных действиях и убийство гражданского населения, будет на стороне Граустарка, имеющего притязания более справедливые — или, точнее, менее несправедливые. Можно сформулировать ситуацию следующим образом: если бы случилось невозможное и обе страны смогли бы вернуться к средневековым методам войны, когда: a) оружие было настолько маломощным, что гражданское население не несло материального и иного ущерба, б) в военных действиях участвовали наемники, а не массовые армии, формируемые на основе всеобщей воинской повинности, и в) войны финансировались за счет добровольных взносов, а не за счет налогов, тогда либертарианец мог бы безоговорочно поддержать притязания Граустарка.
Среди всех недавних войн этим трем критериям более всего отвечает справедливая война Индии за освобождение Бангладеш, имевшая место в конце 1971 года. Государство Пакистан было создано как последний ужасающий подарок Британской империи Индийскому субконтиненту. При этом доминирующую роль в новом государстве получили пенджабцы, проживающие в Западном Пакистане, а подчиненное положение заняли более многочисленные и трудолюбивые бенгальцы, проживающие в Восточном Пакистане (впоследствии Бангладеш), и пуштуны, заселяющие северо-западные районы, граничащие с Афганистаном. Бенгальцы стремились обрести независимость, и в начале 1971 года им удалось получить большинство на парламентских выборах, после чего парламент был распущен, а пенджабские войска приступили к массовым убийствам гражданского населения Восточного Пакистана. Вмешательство Индии помогло силам, боровшимся за независимость Восточного Пакистана. Хотя во время войны возросли налоги и усилилась воинская повинность, индийская армия не использовала оружия против гражданского бенгальского населения. Напротив, имела место настоящая революционная война бенгальского населения против пенджабских оккупантов. Индийская армия воевала только с пенджабскими солдатами.
Этот пример указывает на еще одну характеристику военных действий: революционная партизанская война может в большей степени соответствовать либертарианским принципам, чем война между государствами. Просто в силу объективных обстоятельств партизаны защищают гражданское население от государственного хищничества. В силу этого партизаны, живущие в той же стране, что и враждебное им государство, не могут использовать оружие массового уничтожения, в том числе ядерное. Кроме того, поскольку партизаны полностью зависят от поддержки и помощи гражданского населения, им приходится заботиться о непричинении ему вреда и воевать исключительно с государственным аппаратом и вооруженными силами. Таким образом, партизанская война возрождает древнюю почтенную доблесть — разить врага и щадить мирных жителей. Партизаны, стремящиеся заручиться любовью масс, зачастую воздерживаются от налогообложения и воинского призыва, полагаясь исключительно на добровольную помощь людьми и снаряжением.
Либертарианские особенности партизанской войны характерны только для революционных сил. Что же касается контрреволюционных сил государства, это совсем иная история. Государство, как легко понять, не может для решения своих проблем взрывать ядерные бомбы на собственной территории, а потому оно ограничивается массовым террором — убийствами, запугиванием и зачистками гражданского населения. Поскольку партизаны вынуждены завоевывать поддержку большинства, государству приходится предпринимать усилия для запугивания этого населения или загонять его в концентрационные лагеря, чтобы лишить партизан всякой поддержки. Такую тактику использовал испанский генерал Вейлер-и-Николау по прозвищу «мясник», который пытался разгромить силы кубинских повстанцев в 1890-х годах. И точно так-же действовали американские войска на Филиппинах, а британские — в войне с бурами. Той же логике подчинена злополучная политика «стратегических деревень» в Южном Вьетнаме[3*].
Либертарианская внешняя политика, таким образом, далека от пацифизма. В отличие от пацифистов, мы не считаем, что никто не имеет права обращаться к силе для самозащиты. Мы утверждаем только то, что ни у кого нет права призывать на военную службу, взимать налоги, убивать или использовать насилие для самозащиты. Поскольку все государства возникли в результате захвата своих нынешних территорий и существуют за счет агрессии против своих подданных, а войны между государствами сопровождаются убийствами невинного гражданского населения, такие войны всегда несправедливы, хотя некоторые из них несправедливее, чем другие. Партизанская война против государства, по крайней мере в принципе, может отвечать либертарианским критериям справедливой войны, поскольку она направлена исключительно против вооруженных сил и государственного аппарата, и при этом партизаны опираются на добровольную поддержку населения.
Американская внешняя политика
Мы убедились, что либертарианцы должны, прежде всего, бороться с агрессивностью своих собственных государств. Либертариански настроеные граждане Граустарка должны сконцентрироваться на попытках обуздать и свести к минимуму сферу деятельности своего государства, а либертарианцы Уоллдавии должны заботиться о сдерживании своего правительства. Во внешней политике либертарианцы каждой страны должны требовать от своих правительств воздерживаться от войны и вмешательства в дела других государств и добиваться немедленного прекращения военных действий, если они ведутся. Хотя бы по одной этой причине либертарианцы в Соединенных Штатах должны обратить все силы на борьбу с империалистической воинственностью своего государства.
Но есть и другие причины для того, чтобы обратить самое пристальное внимание на интервенционизм американской внешней политики. Ведь если взять XX век в целом, самым интервенционистским, воинственным и империалистическим государством были Соединенные Штаты. Это утверждение не может не шокировать американцев, которым десятилетиями промывали мозги и внушали, что внешняя политика американского правительства неизменно была пронизана праведностью, мирными намерениями и преданностью идеалам справедливости.
Экспансионистские стремления Соединенных Штатов активно проявились в конце XIX века и преодолели морские границы в войне Америки против Испании за господство на Кубе, за присоединение Пуэрто-Рико и Филиппин, в жестоком подавлении филиппинской борьбы за независимость. Империалистическая экспансия Соединенных Штатов достигла наивысшей точки в ходе Первой мировой войны, когда президент Вудро Вильсон решил вмешаться в конфликт, чем затянул войну, вызвав новый виток массового кровопролития и ужасающих разрушений, которые стали непосредственной причиной триумфа большевиков в России и нацистов в Германии. Особый дар Вудро Вильсона окружил ореолом пиетистского морализма американскую политику мирового господства и интервенционизма, политику штамповки всех стран по американскому образцу, политику подавления радикальных или марксистских режимов, с одной стороны, и старомодных монархических правительств — с другой. Именно Вудро Вильсону довелось сформировать основные черты американской внешней политики на все ХХ столетие. Почти каждый следующий президент считал себя последователем Вильсона и продолжателем его политики. И не случайно, что Герберт Гувер и Франклин Д. Рузвельт, долгое время считавшиеся полными противоположностями друг друга, сыграли значительную роль в ходе Первой мировой войны, и оба потом использовали свой военный опыт при выстраивании своей внутренней и внешней политики. Когда Ричард Никсон стал президентом, он первым делом поставил на своем письменном столе портрет Вудро Вильсона.
Провозгласив политику национального самоопределения и коллективной безопасности, американское правительство последовательно проводило по всему миру политику мирового господства и подавления любых выступлений против охраняемого им режима статус-кво. Провозгласив мировую политику борьбы с агрессией, оно само стало главным агрессором и мировым полицейским.
Всякий, кому не нравится это описание американской политики, должен просто представить типичную реакцию Америки на любой внутренний или международный кризис в любой точке земного шара, даже в максимально отдаленной, в которой даже самое буйное воображение не сможет увидеть источник прямой или даже косвенной угрозы для жизни и безопасности американского народа. Военный диктатор государства Бамблстан в опасности, возможно потому, что его подданные устали от того, что их эксплуатирует он и его соратники. Это вызывает беспокойство у Соединенных Штатов.Статьи журналистов, близких к Госдепу или Пентагону, распространяют тревогу о возможных последствиях для стабильности Бамблстана и его соседей в случае смещения диктатора — иными словами, он один из «наших».Чтобы вытащить из беды фельдмаршала Бамблстана, Соединенные Штаты спешно оказывают стране военную и экономическую помощь на миллионы и миллиарды долларов. Если «наш» диктатор спасен, слышатся вздохи облегчения и взаимные поздравления. При этом, разумеется, совершенно не берется в расчет притеснение американских налогоплательщиков и граждан Бамблстана. Если же, как порой случалось, диктатора Бамблстана удавалось сбросить, американскую прессу и официальные круги охватывала кратковременная истерия. Но спустя короткое время выяснялось, что американцы прекрасно живут своей жизнью и после потери Бамблстана, не хуже, а, пожалуй, даже лучше, чем прежде, если при этом расходы на оплачиваемую ими иностранную помощь Бамблстану удавалось сократить на пару миллиардов долларов.
Всем известно, что Соединенные Штаты попытаются на свой манер разрешить кризис в любой точке мира; это надежный показатель того, что Америка — это имперская и интервенционистская сверхдержава. Единственное место, где Соединенные Штаты не пытаются навязать свою волю,— это Советский Союз и коммунистические страны, но в прошлом такие попытки, естественно, предпринимались. Вудро Вильсон при поддержке Британии и Франции несколько лет пытался сокрушить большевизм в самом начале его пути, а войска союзников были посланы в Россию на помощь Белой армии, чтобы помочь ей в борьбе с красными. После Второй мировой войны Соединенные Штаты сделали все возможное, чтобы вытеснить Советы из Восточной Европы, и сумели выдавить их из северо-западных областей Ирана. Они также помогли Британии сокрушить коммунистический режим в Греции. Соединенные Штаты сделали все возможное, чтобы удержать у власти в Китае диктаторский режим Чан Кайши, помогли ему в переброске войск на север для оккупации Маньчжурии, когда русские вышли оттуда после окончания Второй мировой войны, и до сих пор мешают китайцам овладеть островами Кемой и Матсу. Утвердив на Кубе власть диктатора Батисты, Соединенные Штаты отчаянно пытались сломить там коммунистический режим Кастро, и при этом ЦРУ не только организовало попытку высадки десанта в заливе Свиней, но и в союзе с мафией предпринимало покушения на жизнь Кастро.
Среди последних войн Америки самой болезненной была, несомненно, война во Вьетнаме. В этой войне проявились все трагические ошибки американской внешней политики нашего столетия. Американское вмешательство в дела Вьетнама началось, вопреки распространенному мнению, не при президенте Кеннеди и даже не при Эйзенхауэре или Трумэне. Оно началось 26 ноября 1941 года, когда правительство Франклина Рузвельта предъявило Японии резкий и оскорбительный ультиматум, потребовав от нее вывести войска из Китая и Индокитая, где впоследствии и образовался Вьетнам. Ультиматум США открыл путь к Перл-Харбору. Ввязавшись в войну на Тихом океане, чтобы вытеснить Японию с азиатского континента, Соединенные Штаты и ее Бюро стратегических служб (предшественник ЦРУ) помогали национальному движению сопротивления во главе с Хо Ши Мином. После Второй мировой войны коммунистический Вьетминя контролировал весь Северный Вьетнам. Но затем Франция, контролировавшая до войны Индокитай, нарушила соглашение с Хо и устроила резню сторонников Вьетминя. При этом Британия и Соединенные Штаты оказали французам помощь.
Когда французы признали свое поражение в Индокитае, Соединенные Штаты поддержали Женевское соглашение 1954 года, по которому Вьетнам должен был стать единым государством. Тогда все признавали, что послевоенное разделение страны на Северный и Южный Вьетнам было оправдано только случайностями и потребностями военного времени. Но Соединенные Штаты сумели с помощью всяких уловок выдавить Вьетминь из южной части Вьетнама, после чего взяли на себя роль Франции, а ее клиента, марионеточного императора Бао Дая, заменили своим ставленником, Нго Динь Дьемом, установившим в Южном Вьетнаме собственный диктаторский режим. Когда Дьем стал слишком неудобен, ЦРУ организовало переворот, Дьем был убит, а его место занял другой диктатор, Зыонг Ван Минь. Для победы над Вьетконгом — возглавляемым коммунистами национальным движением за освобождение Южного Вьетнама — Соединенные Штаты опустошили и Южный и Северный Вьетнам: в джунгли была послана полумиллионная американская армия, и в ходе военных действий погиб миллион вьетнамцев.
В ходе трагического вьетнамского конфликта Соединенные
Штаты поддерживали миф, что эта война представляет собой агрессию коммунистического Северного Вьетнама против дружественного и прозападного (что бы это ни означало) Южного Вьетнама, который обратился к США с просьбой о помощи. В действительности эта война представляла собой изначально обреченную на поражение попытку заставить подавляющее большинство вьетнамского населения отказаться от своего выбора — попытку навязать южной части страны, в том числе с помощью прямого геноцида, непопулярный диктаторский режим.
Американцы не привыкли применять термин «империализм» к действиям своего правительства, хотя здесь это слово чрезвычайно уместно. В самом широком смысле империализм можно определить как агрессию государства
Эту версию современного западного империализма язвительно
описал либертарианский историк Леонард Лиджио:
Империалистическое господство западных стран… навязало народам мира двойную или усиленную систему эксплуатации — империализм, при котором западные правительства поддерживают местные правящие режимы в обмен на возможность дополнить западной эксплуатацией существующую эксплуатацию со стороны местных государств[4].
Такой взгляд на Америку как на мировую империю утвердился среди историков в последние годы благодаря убедительным научным трудам выдающейся группы «новых левых» историков-ревизионистов, вдохновленных трудами профессора Уильям Эпллмана Уильямса. Но эту же позицию занимали консервативные и либеральные изоляционисты в ходе Второй мировой и на ранних этапах холодной войны[5].
Позиция изоляционистов
Последнее выступление старых консервативных и либеральных изоляционистов против интервенционизма и империализма состоялось во время войны в Корее. Консерватор Джордж Моргенштерн, главный автор передовиц в Chicago Tribune и автор первой ревизионистской книги по истории нападения на Перл-Харбор, опубликовал в правом вашингтонском еженедельнике Human Events статью, в которой представил мрачный перечень империалистических акций правительства Соединенных Штатов, начиная с Испано-американской войны и кончая войной в Корее. Моргенштерн отметил, что «высокопарный вздор», которым президент Мак-Кинли оправдывал войну против Испании, был
узнаваем для каждого, кто позднее следил за благостной риторикой Вильсона, оправдывавшего вмешательство в европейскую войну, Рузвельта, обещавшего золотой век… Эйзенхауэра с его «крестовым походом в Европу», который быстро увял, или Трумэна, Стивенсона, Пола Дугласа, или New York Times, проповедовавшей священную войну в Корее[6].
В известной речи, произнесенной в конце 1950 года, когда американцы в Северной Корее терпели поражения от китайцев, консервативный изоляционист Джозеф П. Кеннеди призвал США вывести войска из Кореи. Кеннеди заявил: «Я, естественно, против коммунизма, но если части Европы или Азии хотят стать коммунистическими или даже подчиниться коммунистическому диктату, мы не можем этому помешать». Результаты холодной войны, доктрины Трумэна и плана Маршалла, обвинял Кеннеди, чудовищны: мы не смогли купить дружбу и получили угрозу сухопутной войны в Европе и Азии. Кеннеди предостерегал, что
одна половина этого мира никогда не подчинится диктату другой… Разве это наше дело — поддерживать французскую колониальную политику в Индокитае или помогать мистеру Сингману Ри в осуществлении идеи демократии в Корее? Не следует ли нам теперь послать в Тибет морских пехотинцев, чтобы помочь Далай-ламе остаться на своем троне?
Кеннеди добавил, что в результате холодной войны мы взвалили на себя ненужные долги. Если мы продолжим ослаблять нашу экономику «расточительными расходами на помощь другим странам или ведение войн, мы рискуем получить еще один 1932 год и разрушить ту самую систему, которую пытаемся спасти».
Кеннеди заключил, что единственный разумный выход для Америки — это полный отказ от политики холодной войны: уйти из Кореи, а также из Берлина и Европы. Соединенные Штаты не смогли бы сдержать русскую армию, если бы она решила захватитить Европу, а если бы Европа стала коммунистической, то сам коммунизм
перестал бы быть единой силой… Чем большее число народов окажется в его власти, тем важнее будет для тех, кто ими правит, найти оправдание в глазах управляемых. Чем больше народов под его ярмом, тем больше вероятность восстания.
В то время, когда рыцари холодной войны пророчили миру вечное коммунистическое правление, Джозеф Кеннеди сослался на действия маршала Тито как на свидетельство раскола коммунистических сил: «Мао в Китае вряд ли будет выполнять приказы Сталина». Кеннеди осознавал, что
эту политику, конечно же, будут критиковать как политику уступок. [Но]… разве можно назвать уступками отказ от невыполнимых обязательств?.. Если в наших интересах не принимать обязательств, которые ставят под угрозу нашу безопасность, и если это считается уступками, тогда я за уступки.
Кеннеди заключил: «То, что я предлагаю, сохранит жизни американцев для самой Америки, не даст им пропасть зря в леденящих горах Кореи или на израненных войной равнинах Западной Германии»[7].
Одну из самых острых и яростных атак на американскую внешнюю политику, сформировавшуюся в ходе Корейской войны, провел сторонник классического либерализма, журналист Гарет Гарретт. Свой памфлет «Начало империи» (1952) он начинает с утверждения: «Мы пересекли границу, отделяющую республику от империи». Отсылая читателя к своему знаменитому памфлету 1930-х годов «Революция была», в котором он объявил, что «новый курс» — это начало тирании этатизма и исполнительной власти в форме республиканского правления, Гарретт еще раз узрел «революцию в недрах конституционной республики». Так, например, он назвал осуществленную Трумэном отправку войск в Корею без объявления войны «узурпацией власти Конгресса».
В своем памфлете Гарретт дает общее описание критериев и признаков существования империи. Во-первых, это доминирование исполнительной власти, нашедшее отражение в том, что президент неправомочно вмешался в события в Корее. Во-вторых, это подчинение внутренней политики внешней. В-третьих, это «доминирование военного мышления». В-четвертых, это «система государств-сателлитов». И в-пятых, это «комплекс хвастовства и страха», хвастовства безграничной национальной мощью в сочетании с постоянным страхом перед врагами, перед «варварами» и перед ненадежностью государств-сателлитов. Гарретт показал, что каждый из этих критериев в полной мере применим к Соединенным Штатам. Обнаружив, что США обладают всеми признаками империи, Гарретт добавил, что они, подобно всем прежним империям, чувствуют себя «узниками истории», потому что за этими страхами стоит система коллективной безопасности и роль, которую Америка предположительно обязана играть на мировой арене. Гарретт делает вывод:
Теперь наша очередь.
Наша очередь взять на себя ответственность за моральное лидерство в мире.
Наша очередь противостоять силам зла везде — в Европе, Азии и Африке, в Атлантике и на Тихом океане, в воздухе и на воде — и в нашем случае злом являются русские варвары.
Наша очередь поддерживать мир во всем мире.
Наша очередь спасать цивилизацию.
Наша очередь служить человечеству.
Но ведь это язык империи. Римская империя никогда не сомневалась, что защищает цивилизацию. Ее благими целями были мир, закон и порядок. Испанская империя добавила спасение. Британская империя добавила благородный миф о бремени белого человека. Мы добавили свободу и демократию. Но чем больше добавляешь, тем яснее, что это все тот же самый язык. Язык власти[8].
Война как оздоровление государства
Многие либертарианцы чувствуют себя неуверенно в вопросах внешней политики и предпочитают расходовать свою энергию либо на фундаментальные вопросы своей теории, либо на такие внутренние вопросы, как свободный рынок или приватизация почтовой службы и вывоз мусора. Но принципиальная критика войны и воинственной внешней политики чрезвычайно важна для либертарианцев. Причин для этого две. Одна звучит почти банально, но это дела не меняет: нет ничего более важного, чем предотвращение ядерного холокоста. Ко всем прежним возражениям нравственного и экономического плана против интервенционистской внешней политики теперь прибавилась постоянно нависающая угроза уничтожения всего живого на Земле. Если мир будет уничтожен, все прочие проблемы и все измы — социализм, капитализм, либерализм — и само либертарианство утратят какое-либо значение. Поэтому столь важно проводить мирную внешнюю политику и отказаться от угрозы применения ядерного оружия.
Другой причиной, не имеющей отношения ни к ядерной угрозе, ни к войне, является, по словам либертарианца Рандольфа Борна, «здоровье государства». Война всегда служила поводом для существенного усиления власти государства над обществом, которое не ослаблялось и тогда, когда наступало мирное время. Война дает основание для мобилизации всех ресурсов и сил нации — под грохот патриотических барабанов, под эгидой и руководством государственного аппарата. Именно война позволяет государству стать воистину самим собой: разбухнуть от власти, от гордости и сознания своего абсолютного господства над экономикой и обществом. Общество обращается в стадо, объятое жаждой убить всех вероятных противников, искоренить и пресечь всякое несогласие с официальной военной политикой, исполненное восторженной готовности отвернуться от истины во имя предполагаемых общественных интересов. Общество превращается в укрепленный лагерь, в котором царят ценности и нравы, как выразился однажды либертарианец Альберт Джей Нок, «армии на марше».
Особая ирония в том, что война всегда давала государству возможность сплотить силы всех граждан под лозунгом защиты страны от жестокой внешней угрозы. Ведь государство имеет возможность наживаться на войне благодаря старому мифу, что в ходе войны государство защищает своих граждан. На деле имеет место обратное. Ведь если война — это здоровье государства, то она же — величайшая для него опасность. Государство может погибнуть только в результате поражения в войне или от революции. Поэтому в ходе войны государство неистово мобилизует своих подданных, чтобы они сражались за него против другого государства, но при этом предполагается, что это государство сражается для защиты своих подданных[9].
В истории Соединенных Штатов война была, как правило, главным поводом для постоянного усиления власти государства над обществом. В войне 1812 года с Великобританией, как уже было отмечено, впервые была в массовом порядке реализована современная инфляционная банковская система с частичным резервированием, а также протекционистские тарифы, федеральное налогообложение и регулярные армия и флот. Прямым следствием инфляции военного времени стало воссоздание Центрального банка — второго банка Соединенных Штатов. Война окончилась, но все созданные ею учреждения и направления политики остались. Гражданская война и фактически однопартийная система привели к утверждению неомеркантилистской политики «большого» правительства и субсидированию крупного бизнеса посредством покровительственных тарифов, безвозмездного выделения участков земли и других субсидий железным дорогам, федеральных акцизных налогов и федерального регулирования банковской системы. В ходе Гражданской войны государство впервые обратилось к воинской повинности и подоходному налогу, что явилось опасным прецедентом для будущего. Первая мировая война принесла с собой решительный и роковой поворот от сравнительно свободной нерегулируемой экономики к современной системе корпоративного государства внутри страны и интервенционизма на мировой арене. Мобилизация экономических усилий в период войны, которой руководило Военно-промышленное управление во главе с Бернардом Барухом, оказалась воплощением мечты руководителей крупного бизнеса и прогрессивных интеллектуалов о картелизованной и монополизированной экономике, которой на плановой основе руководит федеральное правительство в тесном сотрудничестве с главами богатейших корпораций. Именно коллективизм военного времени способствовал развитию и укреплению профсоюзного движения, которое заняло место младшего партнера в экономике нового корпоративного государства. Более того, этот временный коллективизм послужил путеводной звездой и образцом для руководителей крупного бизнеса и политиков, которые сообразили, что так может быть организована на постоянной основе и экономика мирного времени. В качестве координатора продовольственных программ, министра торговли, а потом и президента Герберт Гувер способствовал становлению монополизированной огосударствленной экономики, и это позднее вновь повторилось в эпоху «нового курса» Франклина Д.Рузвельта с его военизированными ведомствами и даже военизированным персоналом[10]. Первая мировая война также усилила активность государства на международной арене в духе президента Вильсона, быстрое укрепление недавно созданной Федеральной резервной системы, оставшийся теперь уже навсегда подоходный налог, выросший федеральный бюджет, всеобщую воинскую повинность и внутреннюю связь между экономическим бумом, военными подрядами и кредитами западным странам.
В ходе Второй мировой войны все эти тенденции созрели и достигли максимума, Франклин Д.Рузвельт подчинил американскую жизнь безрассудной программе внешней и внутренней политики в духе президента Вильсона: вечное партнерство «большого» правительства, крупного бизнеса и профсоюзов, неизменно растущий военно-промышленный комплекс, всеобщая воинская повинность, неустранимая инфляция и дорогостоящая роль противостоящего революциям «всемирного полицейского».Мир Рузвельта-Трумэна-Эйзенхауэра-Кеннеди-Джонсона-Никсона-Форда-Картера (принципиальная разница между этими администрациями невелика) — это мир корпоративного либерализма, мир корпоративного государства.
Особенно интересно, что консерваторы, объявляющие себя сторонниками рыночной экономики, в таком восторге от нашего гигантского военно-промышленного комплекса. В современной Америке нет ничего другого, что было бы столь же разрушительным для свободного рынка. Значительная часть наших ученых и инженеров не может заниматься гражданскими проектами, повышением производительности труда и уровня жизни потребителей, потому что работает над бессмысленными и непродуктивными военными и космическими заказами. Эти заказы столь же бессмысленны, как строительство египетских пирамид, но многократно более деструктивны. Далеко не случайно, что экономическая теория лорда Кейнса оказалась востребованной в корпоративной экономике либерального государства. Ведь кейнсианские экономисты не делают различий между расходами на строительство пирамид, ракет или сталелитейных заводов — любые расходы, по определению, обеспечивают рост валового национального продукта, независимо от продуктивности проекта. Только недавно многие либералы начали осознавать разрушительные для Америки последствия кейнсианского корпоративного либерализма, наступившие в виде инфляции, милитаризма и расточительства.
По мере роста правительственных расходов на военные и гражданские цели наука и промышленность все в большей степени были заняты работой над крайне непродуктивными проектами. Забота о максимально эффективном удовлетворении запросов потребителя отошла на второй план, а главным стала борьба за получение правительственных контрактов, зачастую в самой расточительной форме — «издержки плюс фиксированная прибыль». В хозяйственной деятельности все большее место начала занимать политика. Более того, по мере того как отрасли и регионы начинают зависеть от правительственных и военных контрактов, возникает заинтересованность в продолжении этих проектов, и при этом даже не ставится вопрос об оправданности гигантских государственных расходов. Наше экономическое процветание попало в наркотическую зависимость от дальнейших инъекций непродуктивных и антипродуктивных правительственных расходов[11].
Классический либерал Джон Т. Флинн оказался одним из самых проницательных и пророческих критиков вступления Америки во Вторую мировую войну. В своей книге «Как мы идем», написанной в разгар войны, которую он пытался предотвратить, Флинн обвиняет «новый курс», вполне оперившийся в условиях военного времени, в том, что он создал корпоративное государство, бывшее целью влиятельных кругов большого бизнеса с начала XX столетия. Общая идея, писал Флинн, заключалась в том, чтобы
реорганизовать общество, заменить свободную экономику плановой и принудительной, в которой бизнес будет существовать в рамках больших цеховых организаций или корпоративных структур, сочетающих элементы самоуправления и правительственного надзора, обеспечивающего проведение национальной экономической политики… В конце концов это не так уж далеко от того, о чем мечтал бизнес[12].
«Новый курс» начал строительство нового общества с создания Национальной администрации восстановления и Администрации регулирования сельского хозяйства, этих мощных инструментов регламентации, которые были с восторгом встречены бизнесом и профсоюзами. С началом Второй мировой войны восстановилось движение к коллективизму — к «полностью контролируемой экономике, опирающейся на мощные потоки кредита, в которой плановые органы мощного бюрократического аппарата обладают почти тоталитарной властью». После войны, пророчил Флинн, «новый курс» попытается развернуть такую же систему на международной арене. Он мудро предсказал, что, когда война закончится, правительство продолжит тратить огромные средства на вооружения, потому что это — единственная форма правительственных расходов, которую всегда одобрят и консерваторы, и рабочие, неизменно голосующие за новые рабочие места. «Таким образом, милитаризм — это величайший проект общественных работ, способный обеспечить согласие всех слоев общества»[13].
Флинн предсказал, что послевоенная политика Америки будет интернационалистской в том смысле, что она будет империалистической. Империализм, «конечно же, интернационален… в том смысле, что война всегда интернациональна», и он будет вытекать из милитаристской политики. «Мы будем делать то же самое, что делали и другие страны; мы будем поддерживать страхи наших людей перед агрессивными поползновениями других стран, и мы будем осуществлять и собственные империалистические проекты». Империализм обеспечит Соединенным Штатам наличие вечных «врагов», с которыми можно будет, по словам Чарльза А. Бирда, вести «вечную войну за вечный мир». Потому что, как отметил Флинн,
мы умудрились разместить военные базы по всему миру… Не найти такого места, где могла бы начаться какая-то заварушка… и мы не смогли бы заявить, что наши интересы под угрозой. Когда война останется в прошлом, эти угрозы окажутся постоянным аргументом наших империалистов в пользу огромного военно-морского флота и мощной армии, которые смогут нападать на кого угодно и отбивать атаки всех врагов, существование которых станет нашей насущной потребностью[14].
Одно из самых волнующих описаний того, как Вторая мировая война изменила жизнь американцев, дал Джон Дос Пассос, прирожденный радикал и индивидуалист, которого «новый курс» превратил из крайне левого в крайне правого. Дос Пассос выразил свою горечь в послевоенном романе «Великий замысел»:
У себя дома мы создали банки донорской крови и гражданскую оборону, в подражание остальному миру устроили концентрационные лагеря (только мы их назвали центрами для перемещенных лиц) и загнали в них американских граждан японского происхождения… без суда и следствия…
Президент Соединенных Штатов выступал как истовый демократ, и члены Конгресса от него не отставали. Правительство всем сердцем было предано гражданским свободам. «Сейчас мы по горло заняты войной, но потом восстановим все четыре свободы»,— так говорили они…
Война — это время цезарей…
Предполагалось, что американский народ скажет спасибо за век Простого Человека, обернувшийся веком перемещения за колючую проволоку.
Мы научились. Есть вещи, которые мы научились делать, но мы так и не научились, несмотря на Конституцию, Декларацию независимости и на все споры в Ричмонде и Филадельфии, тому, как наделить властью над жизнью людей одного человека и заставить его мудро ее использовать[15].
Советская внешняя политика
В предыдущей главе мы уже говорили о проблеме национальной обороны, абстрагировавшись от вопроса о том, действительно ли русские одержимы стремлением напасть на Соединенные Штаты. Со времен Второй мировой войны американская внешняя и оборонная политика основывалась, по крайней мере на словах, на предположении о русской угрозе — предположении, которое заставило публику поддержать интервенционистскую внешнюю политику и миллиардные расходы на оборону. Но насколько реалистично, насколько обоснованно это предположение?
Прежде всего нет сомнений, что Советы, как и все марксистско-ленинские режимы, хотели бы повсеместно заменить существующие общественные системы коммунистическими режимами. Но из этого, конечно же, еще не следует, что угроза нападения реальна, так же как в частной жизни недоброжелательство и озлобленность соседа еще не говорят о том, что нападение с его стороны неминуемо. Напротив, марксизм-ленинизм утверждает, что победа коммунизма неизбежна не вследствие ударов извне, а в результате накопления напряжений и противоречий внутри каждого общества. Поэтому марксизм-ленинизм предполагает, что коммунизм станет результатом внутренней революции (или, в версии еврокоммунистов, демократических преобразований). В то же время существует убеждение, что насаждение коммунистического режима извне есть дело в лучшем случае сомнительное, а в худшем — разрушительное и никоим образом не полезное для достижения по настоящему органичных социальных изменений. Идея экспорта коммунизма в другие страны на штыках советских солдат полностью противоречит марксистско-ленинской теории.
Мы, разумеется, не утверждаем, что советские лидеры никогда ничего не делают вразрез с теорией марксизма-ленинизма. Но в той мере,в какой они являются обычными правителями сильного русского национального государства, доводы в пользу того, что Соединенным Штатам следует опасаться неизбежного нападения Советов, кажутся явно недостаточными. Потому что единственное основание для такой угрозы, по мнению наших рыцарей холодной войны,— это предполагаемая преданность Советского Союза теории марксизма-ленинизма и идее торжества коммунизма во всем мире. Если же предположить, что советские правители действуют как обычные диктаторы, заботящиеся только о национальных интересах России, то сразу же рушатся все основания для того, чтобы видеть в Советах демонический источник нависшей военной угрозы.
Когда в 1917 году большевики захватили власть в России, они мало думали о будущей советской внешней политике, потому что были убеждены, что вскоре в развитых промышленных странах Западной Европы произойдет коммунистическая революция. С окончанием Первой мировой войны эти надежды рассыпались, и Ленин с соратниками приняли в качестве основы внешней политики коммунистического государства теорию мирного сосуществования. Идея заключалась в следующем: Советская Россия в качестве первого в мире социалистического государства будет служить
путеводной звездой для других коммунистических партий. Но советское государство в качестве государства будет поддерживать мирные отношения со всеми другими странами и воздержится от попыток экспортировать коммунизм посредством революционных войн. Идея была не столько теоретической, сколько практической — главной целью внешней политики должно быть сохранение коммунистического государства, а это предполагает необходимость избегать войн, которые могут угрожать существованию Страны Советов. Предполагалось, что другие страны придут к коммунизму в результате внутренних процессов развития.
Таким образом, исходя из своеобразной смеси теоретических и практических соображений, Советы уже на раннем этапе своего существования пришли к тому, что единственно верно и принципиально во внешней политике для либертарианцев. Более того, со временем эта политика окрепла в силу консерватизма, являющегося судьбой всех движений, достаточно долго пребывающих у власти, так что стремление сохранить власть в своем государстве стало намного важнее первоначальной идеи мировой революции. Нарастающий консерватизм в период правления Сталина и его преемников укрепил и усилил неагрессивную политику мирного сосуществования.
Собственно говоря, с самого начала Первой мировой большевики были единственной политической партией в России, которая требовала немедленного выхода России из войны. Они пошли еще дальше и навлекли на себя негодование публики, призвав к поражению собственного правительства («революционное пораженчество»). Когда Россия начала нести огромные людские потери, сопровождавшиеся массовым дезертирством с фронта, и война стала крайне непопулярной, большевики во главе с Лениным остались единственной партией, призывавшей к немедленному заключению мира,— все другие партии все еще требовали воевать с немцами до победного конца. Когда большевики захватили власть, Ленин, преодолевая истерические протесты значительного числа членов Центрального комитета партии большевиков, настоял на заключении «позорного» мира в Брест-Литовске в марте 1918 года. Ленин вытащил Россию из войны, отдав победоносной германской армии все захваченные ею на тот момент части Российской империи (включая Белоруссию и Украину). Таким образом, Ленин и большевики пришли к власти не просто как партия мира, но как партия мира любой ценой.
После окончания Первой мировой войны и поражения Германии на Россию напало вновь образованное польское государство, сумевшее захватить значительные территории в Белоруссии и на Украине. Воспользовавшись ситуацией хаоса и Гражданской войны, разные национальные группы — Финляндия, Эстония, Латвия и Литва — решили выйти из состава империи и провозгласили национальную независимость. Хотя на словах ленинизм и признавал лозунг национального самоопределения, советским руководителям с самого начала было ясно, что необходимо восстановить государство в границах старой Российской империи. Красная армия отвоевала Украину, очистив ее не только от белых, но и от украинских националистов и от армии украинских анархистов во главе с Нестором Махно. Что же касается всего остального, было ясно, что Россия, как и Германия в 1920-х и 1930-х годах, будет добиваться пересмотра условий Версальского мира.
Иными словами, путеводной звездой российской и германской внешней политики было восстановление границ, которые существовали до Первой мировой войны и которые русские и немцы считали истинными границами своих государств. Следует отметить, что все политические партии в России и Германии, в том числе оппозиционные, поддерживали эту цель полного восстановления национальной территории.
Но следует подчеркнуть, что, если Германия при Гитлере приняла решительные меры для присоединения утраченных территорий, осторожные и консервативные советские властители не делали абсолютно ничего. Только после заключения пакта с Гитлером и нападения Германии на Польшу русские вернули себе Эстонию, Латвию и Литву, а также те части Белоруссии и Украины, которые после революции достались Польше. И они смогли сделать это без войны. Теперь Россия была восстановлена в дореволюционных границах, если не считать Финляндии. Но Финляндия была готова защищаться. Поэтому русские потребовали присоединения не всей Финляндии, а только той части Карельского перешейка, которая была заселена этнически русским населением. Когда финны отказались удовлетворить это требование, началась «зимняя война» 1939–1940 годов между Россией и Финляндией, которая кончилась тем, что финны отдали России Карелию[16].
22 июня 1941 года Германия, подчинившая себе на Западе всех, кроме Англии, внезапно совершила акт неспровоцированной агрессии против Советской России, в чем ей помогали союзные государства Восточной Европы: Венгрия, Румыния, Болгария, Словакия и Финляндия. Это нападение на Россию стало одним из центральных фактов европейской истории. Сталин был настолько не готов к нападению, он настолько верил во взаимовыгодность германо-российского соглашения о мире в Восточной Европе, что позволил русской армии утратить состояние боеготовности. Сталин был настолько невоинственным, что Германия едва не сумела одержать победу над намного более сильной Россией. Поскольку при всех других обстоятельствах Германия смогла бы сохранять господство в Европе сколь угодно долго, именно Гитлер поддался искушению антикоммунистической идеологии, забыл о благоразумии и осторожности и вступил на путь, приведший к его гибели и поражению Германии.
Мифология деятелей холодной войны часто признает, что Советы не были агрессивны на международной арене до Второй мировой войны, фактически они даже настаивают на этом, потому что в своем большинстве искренно одобряют военный союз Соединенных Штатов с Россией против Германии. Они утверждают, что именно в ходе этой войны и сразу после нее Россия вступила на путь экспансии в Восточной Европе. При этом они игнорируют тот главный факт, что в июне 1941 года Германия при поддержке союзников напала на Россию. Нет никаких сомнений, что войну начала именно Германия при поддержке своих союзников. В ходе отпора агрессорам России пришлось сначала отбросить вторгшиеся армии, а потом и войти на территорию Германии и стран Восточной Европы. Легче доказать, что Соединенные Штаты вели экспансионистскую политику, когда оккупировали Италию и часть Германии, чем обвинить в том же Россию — в конце концов Германия не совершала акта прямой агрессии против Америки.
В ходе Второй мировой войны Соединенные Штаты, Британия и Россия, три главные союзные державы, договорились о том, что будут совместно, на трехсторонней основе, управлять покоренными вражескими территориями. Соединенные Штаты первыми нарушили это соглашение, не предоставив России никакой роли в военной оккупации Италии. Несмотря на это серьезное нарушение соглашений Сталин проявил последовательную приверженность консервативным интересам российской нации-государства и, пренебрегши революционной идеологией, не раз и не два предал местные коммунистические движения. Чтобы сохранить мирные отношения между Россией и Западом, Сталин последовательно сдерживал рвавшиеся к власти компартии. Это удалось ему в Италии и Франции, где партизаны и коммунистическое подполье легко могли захватить власть в ходе военного отступления германских войск, но Сталин приказал им не делать этого и убедил их присоединиться к коалиционным режимам, в которых главную роль играли антикоммунистические партии. В обеих странах коммунистов вскоре исключили из состава правящих коалиций. В Греции, где коммунистические партизаны почти захватили власть, Сталин не оставил им никакой надежды, отказав в поддержке и предложив передать власть продвигавшимся с побережья британским войскам.
В других странах, особенно там, где коммунистические партизанские отряды были сильны, коммунисты просто не подчинились советам Сталина. В Югославии победоносный Тито отверг требование Сталина занять подчиненное положение в коалиции во главе с антикоммунистом Михайловичем. Мао, в свой черед, также отказался признать верховенство Чан Кайши. Нет никаких сомнений, что это неподчинение было началом последующих чрезвычайно значительных расколов в мировом коммунистическом движении.
Таким образом, победив в развязанной против нее войне, Россия оккупировала территорию Восточной Европы. Первоначально она не собиралась насаждать там коммунистические режимы, используя военную силу. Ей нужна была гарантия, что Восточная Европа не станет воротами для вторжения в Россию, как это происходило трижды за предыдущие полвека — и в последний раз война унесла жизни 20 млн граждан России. Короче говоря, Россия хотела, чтобы с ней граничили страны, которые были бы не враждебны ей и не могли бы быть использованы в качестве трамплина для очередного вторжения. Политические условия в Восточной Европе были таковы, что только в более развитой Финляндии существовали некоммунистические политики, которым Россия могла доверять в том смысле, что они будут проводить мирную линию во внешней политике. А в Финляндии эта ситуация была результатом усилий одного дальновидного государственного деятеля, Юхо Паасикиви. Россия согласилась вывести свои войска из Финляндии и не настаивать на установлении в ней коммунистического режима — при том, что за предыдущие шесть лет она дважды с ней воевала,— только потому, что во внешней политике Финляндия твердо следовала курсу Паасикиви.
Даже в других странах Восточной Европы Россия в течение ряда послевоенных лет уживалась с коалиционными правительствами и установила в них коммунистические режимы только в 1948 году, после трех лет неустанных усилий Америки вытеснить Россию из этих стран. В других случаях, как это было в Австрии и северных провинциях Ирана, Россия без сопротивления вывела свои войска.
Деятелям холодной войны трудно объяснить действия России в Финляндии. Если Россия при любой возможности стремится всюду установить коммунистические режимы, в чем причины такой уступчивости в отношениях с Финляндией? Единственное правдоподобное объяснение в том, что для России главное — это защищенность от нападения, а успех мирового коммунизма играет в ее приоритетах очень незначительную роль.
Собственно говоря, активистам холодной войны так и не удалось объяснить или понять факт глубоких расколов в мировом коммунистическом движении. Ведь если все коммунисты руководствуются общей идеологией, то каждый коммунист в любой стране должен быть частью единого монолитного движения, а с учетом исторически первого успеха большевиков, он еще должен следовать их указаниям и быть агентом Москвы. Если коммунисты действительно руководствуются марксизмом-ленинизмом, как же возникло глубокое противостояние между Китаем и Россией, из-за которого Россия, например, держит наготове на границе с Китаем миллионную армию? Откуда такая вражда между коммунистическими странами Югославией и Албанией? Почему стал возможен военный конфликт между камбоджийскими и вьетнамскими коммунистами? Дело, конечно же, в том, что, когда революционное движение захватывает власть в государстве, оно очень быстро начинает осознавать себя правящим классом, заинтересованным в сохранении государственной власти. В их глазах мировая революция начинает быстро блекнуть и теряет всякую привлекательность. А поскольку государственные элиты неизбежно конфликтуют по вопросам власти и богатства, неудивительно, что коммунистический мир охвачен конфликтами.
После своей победы над фашистской Германией Советы продолжили консервативную военную политику. Они использовали вооруженные силы только для защиты своих владений в коммунистическом блоке, а не для его расширения. Так, когда возникла опасность, что Венгрия и Чехословакия, в 1956 и 1968 годах соответственно, могут отколоться от советского блока, Советы, к сожалению, использовали военную силу, но при этом действовали сдержанно и в оборонительном, а не наступательном стиле. (Советы явно примеривались к тому, чтобы вторгнуться в Югославию, когда Тито стал слишком самостоятельным, но их остановила замечательная способность югославской армии вести партизанскую войну.) Ни в одном случае Россия не использовала войска для расширения своего блока или завоевания дополнительных территорий.
Профессор Стивен Ф.Коэн, директор Программы русских исследований в Принстонском университете, недавно обрисовал природу советского консерватизма во внешней политике:
Может показаться абсурдным, что система, рожденная революцией и до сих исповедующая революционные идеи, стала одной из самых консервативных в мире. Но этот консерватизм логически вытекает из множества факторов, которые, по общему мнению, сильнее всего влияют на советскую политику: бюрократическая традиция еще дореволюционного правительства России; последующая бюрократизация советской жизни, которая быстро обросла консервативными нормами и создала прочно укрепившийся класс ревностных защитников бюрократических привилегий; преклонный возраст современной элиты и даже официальная идеология, которая давным-давно перешла от создания нового общественного устройства к восхвалению существующего.
Иными словами, сегодня советский консерватизм нацелен преимущественно на сохранение того, что он уже имеет внутри страны и за рубежом, т.е. на избегание всяких рисков. Консервативное правительство, естественно, способно к опасным военным акциям, как это было в случае Чехословакии… но это империя защищала себя, это был защитный и оборонительный выпад, а не революционный или агрессивный. Безусловно верно, что для большинства советских руководителей, как, по всей вероятности, и для большинства американских, разрядка — это не упражнение в альтруизме, а преследование национальных интересов. В каком-то смысле это грустно. Но верно, пожалуй, и то, что взаимная эгоистическая заинтересованность служит более надежной основой разрядки, чем возвышенный и, в конечном счете, пустой альтруизм[17].
Такой абсолютно антисоветски настроенный человек, как бывший директор ЦРУ Уильям Колби, также полагает, что Советы больше всего заботятся об обороне и о недопущении еще одного катастрофического вторжения на их территорию. Вот что он заявил на слушаниях сенатской Комиссии по иностранным делам:
Порой сталкиваешься с озабоченностью, даже с паранойей [Советов] по поводу собственной безопасности, обнаруживаешь их решимость не допустить еще одного вторжения и сопутствовавшего ему хаоса, потому что такое они уже пережили и при этом не единожды… Я думаю, что они… стремятся к избыточной защищенности, чтобы гарантировать, что этого не повторится[18].
Даже китайцы, несмотря на все их пустые угрозы, проводят консервативную и мирную внешнюю политику. Они не только не стали завоевывать Тайвань, который международным сообществом признается частью Китая, но даже позволили остаться в руках Чан Кайши ряду мелких прибрежных островов. Они не тревожат британский и португальский анклавы в Гонконге и Макао. Китайцы повели себя очень неожиданно, объявив об одностороннем прекращении огня и отводе воинских частей на свою территорию после легкой победы над Индией в пограничном конфликте, который перерос в небольшую войну[19].
Заблуждения априорной истории
Пониманию представленного в этой главе анализа может помешать еще один тезис, которого придерживается большинство американцев и даже некоторые либертарианцы,— миф, созданный Вудро Вильсоном и гласящий, что демократии неизбежно миролюбивы, а диктатуры воинственны. Эта идея, конечно, была очень удобна, потому что покрывала вину самого Вильсона, втянувшего Америку в чудовищную ненужную войну. Но и помимо этого, факты, подтверждающие такое предположение, просто отсутствуют. Многие диктатуры склонны замыкаться и ограничиваются тем, что грабят собственный народ. Примерами могут служить как средневековая Япония и коммунистическая Албания, так и множество диктатур, существующих в странах третьего мира. При Иди Амине, самом, пожалуй, зверском и ненасытном диктаторе современности, Уганда не выказывает ни малейшего намерения рисковать, вторгаясь в соседние страны. Однако такая несомненно демократическая страна, как Великобритания, вплоть до XX века непреклонно распространяла свою империалистическую власть по всему миру.
Ни демократия, ни диктатура не имеют отношения к делу просто потому, что государства — все государства — правят на своей территории и решают: воевать или не воевать. И всеми государствами, будь они демократическими, диктаторскими или какими-нибудь еще, руководит правящая элита. Решит ли эта элита развязать войну против другого государства, зависит от сложного сплетения взаимосвязанных причин, включающих, среди всего прочего, темперамент правителей, силу их врагов, характер побуждающих причин и общественное мнение. Хотя общественное мнение следует учитывать в любом случае, единственное реальное различие между демократией и диктатурой в отношении решимости воевать заключается в том, что первым приходится больше использовать пропаганду, чтобы обеспечить согласие граждан. В любом случае без пропаганды не обойтись, о чем свидетельствуют рьяные усилия всех современных воинственных государств. Но демократическому государству приходится работать основательнее и расторопнее. И ему необходимо больше лицемерия, чтобы безошибочно использовать риторику, затрагивающую ценности масс: справедливость, свободу, национальный интерес, патриотизм или мир во всем мире. Поэтому в демократических государствах искусство пропаганды должно быть более искушенным и утонченным. Но ведь это, как мы видели, относится ко всем решениям правительства, не только о войне и мире. Потому что всем правительствам, и не особенно демократическим в том числе, приходится немало трудиться, чтобы убедить своих граждан, что они угнетают людей ради выгоды всего населения страны.
Сказанное нами о демократии и диктатуре в равной степени относится и к отсутствию корреляции между степенью внутренней свободы в стране и ее внешней агрессивностью. Некоторые государства продемонстрировали, что могут обеспечить внутри страны значительный уровень свободы, но при этом вели агрессивные войны за рубежом. Известны и тоталитарные страны, проводившие мирную внешнюю политику. Примерами могут служить Уганда, Албания, Китай, Великобритания и многие другие.
Короче говоря, либертарианцы, как и другие американцы, должны опасаться априорного подхода к истории: в данном случае нужно воздерживаться от предположения, что государство, отличающееся во внутренней политике большим демократизмом или большей свободой, обязательно (или возможно) станет жертвой агрессии со стороны авторитарного или тоталитарного государства. Такое предположение просто не подтверждается историческими фактами. Когда речь идет о сравнительной правоте и неправоте, о сравнительной степени агрессивности внешней политики, ничто не может заменить детальное эмпирическое исследование исторических обстоятельств конфликта. И нас не должно изумлять, если в результате такого исследования выяснится, что демократичные и относительно свободные Соединенные Штаты действовали во внешней политике более агрессивно и империалистично, чем сравнительно более тоталитарные Россия или Китай. И наоборот, если мы одобряем неагрессивную внешнюю политику какого-либо государства, не следует рассчитывать, что нам непременно понравится и его внутренняя политика. Жизненно важно, т.е. буквально дело жизни и смерти, чтобы американцы научились видеть внешнюю политику своего правительства с такой же холодной отчетливостью, с такой же незашоренностью взгляда, как они это умеют делать иногда в вопросах политики внутренней. Дело в том, что война и раздутая внешняя угроза уже давно используются как главный инструмент привлечения к государству симпатий публики. Война и милитаризм, как нам известно, были могильщиками классического либерализма, и нельзя допустить, чтобы государство еще раз смогло воспользоваться этой уловкой[20].
Программа внешней политики
И в завершение нашей дискуссии скажу, что главной задачей либертарианской программы внешней политики Соединенных Штатов должен стать полный отказ от политики глобального интервенционизма: США должны полностью и немедленно прекратить военное и политическое вмешательство в дела Азии, Европы, Латинской Америки, Ближнего Востока и прочих регионов. Американские либертарианцы должны требовать, чтобы правительство Соединенных Штатов незамедлительно прекратили любую деятельность за пределами своих границ. Соединенные Штаты должны свернуть свои базы, вывести войска, прекратить постоянное политическое вмешательство и ликвидировать ЦРУ. Необходимо прекратить все программы помощи иностранным государствам, потому что вся эта помощь представляет собой всего лишь инструмент ограбления американского налогоплательщика, а также субсидирования американского экспорта и пользующихся нашей благосклонностью иностранных государств. И все это происходит под лозунгом «помощи голодающим народам мира». Короче говоря, правительство Соединенных Штатов должно в своей деятельности не выходить за пределы национальных границ и проводить курс строгой политической изоляции или нейтралитета.
Дух этой ультраизоляционистской либертарианской внешней политики был сформулирован в 1930-х годах отставным генерал-майором корпуса морской пехоты Смидли Д. Батлером. В конце 1936 года он предложил забытый ныне проект поправки к Конституции, которая восхитила бы всех либертарианцев, если бы те рискнули отнестись к делу серьезно. Вот полный текст предложенной Батлером поправки:
1. Запрещается перемещение сухопутных вооруженных сил за пределы территориальных границ Соединенных Штатов и зоны Панамского канала, по каким бы то ни было причинам.
2. Судам, принадлежащим военно-морскому флоту Соединенных Штатов или любым другим родам вооруженных сил, запрещается удаляться более чем на пятьсот миль от нашего побережья, если только это не вызвано необходимостью спасения потерпевших кораблекрушение.
3. Самолетам армии, военно-морского флота и корпуса морской пехоты запрещено удаляться с какими бы то ни было целями на расстояние более семисот пятидесяти миль от побережья Соединенных Штатов[21].
Разоружение
Таким образом, строгий изоляционизм и нейтралитет — это первая задача либертарианской внешней политики, которая должна быть дополнена признанием ответственности американского государства за холодную войну и участие во всех других конфликтах XX века. Какой же, с учетом изоляции, должна быть политика Соединенных Штатов в области вооружений? Многие изоляционисты требуют вооружаться до зубов, но в ядерную эпоху такая политика будет означать сохранение значительного риска ядерного холокоста, и это не считая того, что мы сохраним чрезвычайно вооруженное государство и высокий уровень непроизводительных правительственных расходов, искажающих ход хозяйственной жизни.
Даже с чисто военной точки зрения Соединенные Штаты и Советский Союз располагают возможностью многократно уничтожить друг друга, и для сохранения потенциала для удара возмездия Соединенным Штатам достаточно из всего ядерного арсенала оставить только подводные лодки с Polaris на борту — они неуязвимы и снабжены разделяющимися ядерными боеголовками. Но для либертарианца, да и для любого человека, встревоженного перспективой ядерного самоубийства человечества, даже сохранение подлодок с Polaris не является удовлетворительным решением. Мир так и останется заложником шаткого «баланса сил устрашения», а этот баланс может быть нарушен в результате случайности или безответственных действий обладающего властью безумца. Нет, для того чтобы окончательно избавиться от угрозы ядерного уничтожения, жизненно важно достичь общемирового ядерного разоружения, на пути к которому советско-американский договор об ограничении стратегических вооружений (ОСВ) от 1972 года и переговоры по ОСВ-2 являются только первыми робкими шагами.
Поскольку все люди, даже те, которые правят Соединенными Штатами, заинтересованы в том, чтобы не быть уничтоженными ядерным пожаром, этот взаимный интерес служит надежной, рациональной основой для осуществления политики всеобщей и полной ликвидации всех видов оружия массового уничтожения, включая ядерное. Такое совместное разоружение стало достижимо с тех пор, как Советский Союз согласился с соответствующими предложениями Запада от 10 мая 1955 года, что привело к паническому отказу западных государств от собственных предложений[22].
В американской версии этого эпизода мы требовали разоружения и инспекций, а Советы настаивали на том, чтобы разоружение не сопровождалось никакими инспекциями. На самом деле все было не так: с мая 1955 года Советский Союз был согласен на любое разоружение и неограниченные проверки, а американцы требовали неограниченные проверки, но с очень незначительным разоружением! Таков был основной смысл эффектного, но, по сути своей, бесчестного предложения президента Эйзенхауэра об «открытом небе»[23*], появившегося сразу после того, как мы отозвали предложения о разоружении, которые были приняты Советами в мае 1955 года. Даже сегодня, когда благодаря российским и американским спутникам-шпионам режим «открытого неба» фактически реализован, принятое в 1972 году противоречивое соглашение об ограничении стратегических вооружений не предусматривает реального разоружения, а говорит только об ограничении дальнейшего наращивания арсеналов ядерного оружия. Более того, поскольку стратегическая мощь Америки опирается на ядерное оружие и средства доставки, есть основания верить в искренность Советов в любом соглашении, предусматривающем ликвидацию ядерных ракет или стратегических бомбардировщиков.
Необходимо взаимное уничтожение не только ядерного оружия, но и любого оружия, которое может быть использовано для массированных ударов за пределами национальной территории, и прежде всего бомбардировщиков. Именно такого оружия массового поражения, как ракеты и бомбардировщики, непригодные для нанесения точечных ударов, позволяющих избежать жертв среди мирного населения. Кроме того, полный отказ от ракет и бомбардировщиков заставит все правительства, в том числе американское, проводить политику мира и изоляции. Разумеется, с учетом прошлого поведения всех правительств, в том числе американского, было бы глупостью оставить в их руках эти средства массового убийства и разрушения и поверить в то, что они никогда не воспользуются этим чудовищным оружием. Если исходить из того, что использование такого оружия нелегитимно, чего ради оставлять эти опасные игрушки в их не слишком-то чистых руках?
Разница между консервативным и либертарианским подходами к вопросам о войне и американской внешней политике выразилась в обмене репликами между Уильямом Ф. Бакли-мл. и либертарианцем Рональдом Хамоуи на заре современного либертарианского движения. Выражая презрение к либертарианской критике консервативной внешней политики, Бакли писал:
В любом обществе есть место для тех, кого интересует только верность скрижалям, но им следовало бы понять, что только благодаря склонности консерваторов приносить жертвы ради противостояния [советской] угрозе они имеют возможность предаваться тихим монастырским радостям и проводить свои оживленные маленькие семинары о том, следует или нет оставлять муниципалитетам функцию по уборке мусора.
На что Хамоуи язвительно ответил:
Это может показаться невежливым с моей стороны, но я не стану благодарить мистера Бакли за спасение моей жизни. К тому же я верю, что если его точка зрения возобладает и если он и впредь будет оказывать добровольную помощь, то в результате меня почти, наверное убьют (как и десятки миллионов других) в ядерной войне или бросят в тюрьму за «антиамериканизм»… Я крепко держусь за свою личную свободу и только поэтому настаиваю, что ни у кого нет права навязывать свои решения другому. Мистер Бакли предпочитает умереть, лишь бы не стать красным. И я того же мнения. Но я настаиваю, что все люди должны иметь возможность принять это решение самостоятельно, каждый сам за себя. А ядерный холокост сделает этот выбор сразу за всех[24].
К этому можно добавить только то, что каждый желающий имеет право принять личное решение по поводу альтернатив «лучше мертвый, чем красный» или «свобода или смерть». Но вот на что он не имеет права, это на то, чтобы решать такие вещи за других, а именно на это нацелена ведущая к войне политика консерваторов. В действительности консерваторы говорят следующее: «Лучше им умереть, чем стать красными» или «Свобода для меня, или пусть они умрут», а это, как ни суди, боевой клич не благородных героев, а массовых убийц.
Бакли прав только в одном: в ядерную эпоху важнее заботиться о вопросах войны и внешней политики, а не о приватизации системы уборки и вывоза мусора, сколь бы важной не была последняя проблема. Но при этом мы неизбежно приходим к выводу, прямо противоположному тому, что делают Бакли и такие, как он. Мы приходим к пониманию, что раз современное ракетное оружие и бомбардировщики не способны поражать точечные цели, избегая при этом жертв среди мирного населения, их следует просто напросто отправить на слом. При таком подходе ядерное разоружение и уничтожение стратегических средств доставки превращается в великое благо, к которому следует стремиться даже с большим рвением, чем к приватизации системы уборки мусора.
___________________________________________________________________________________________
1. См.: Dawson W. H. Richard Cobden and Foreign Policy. London: George Allen and Unwin, 1926.
2. Veale F. J. P. Advance to Barbarism. Appleton, Wisc.: C. C. Nelson Publishing, 1953.P. 58.
3. Политика «стратегических деревень» во Вьетнаме предполагала изоляцию населенных пунктов в местах активности партизан, введение внешней и внутренний охраны, ограничения перемещений жителей и др.— Примеч. пер.
4. Liggio L.P. Why the Futile Crusade? N.Y.: Center for Libertarian Studies, 1978.P. 3.
5. В связи с «новыми левыми» ревизионистами помимо работ самого Уильямса см. труды Габриэля Колко, Ллойда Гарднера, Стивена Э. Амброуза, Н. Гордона Левина-мл., Уолтера Лафебера, РобертаФ. Смита, Бартона Бернштейна и Рональда Радоша. К сходным выводам пришли исходившие из другой ревизионистской традиции Чарльз А. Берд и Гарри Элмер Барнс, либертарианец ДжеймсД. Мартин и классические либералы Джон Т. Флинн и Гарет Гарретт.
Рональд Радош со знанием дела отразил консервативную изоляционистскую оппозицию участия Америки во Второй мировой войне (см.: Radosh R. Prophets on the Right: Profiles of Conservative Critics of American Globalism. N. Y.: Simon and
Schuster, 1975). Джастус Д. Доенеке в многочисленных статьях тщательно и с симпатией проанализировал чувства изоляционистов периода Второй мировой войны в первые годы холодной войны (см.в особенности: Doenecke J.D. Not to the Swift: The Old Isolationists in the Cold War Era. Lewisburg, Pa.: Bucknell University Press, 1978).Призыв к общей борьбе против интервенционизма и империализма см.в работе: Oglesby C., Shaull R. Containment and Change. N. Y.: Macmillan, 1967.Аннотированную библиографию работ сторонников изоляционизма см.: Doenecke J.D. The Literature of Isolationism. Colorado Springs, Colo.: Ralph Myles, 1972.
6. Morgenstern G. The Past Marches On // Human Events. 1953.April 22.Ревизионистская работа о Пирл-Харбор: Morgenstern G. Pearl Harbor: Story of a Secret War. N. Y.: Devin-Adair, 1947. Подробнее о консервативных изоляционистах и их критике холодной войны см.: Rothbard M. N. The Foreign Policy of the Old Right // Journal of Libertarian Studies. 1978. Winter.
7. 8. Garrett G. The People’s Pottage. Caldwell, Idaho: Caxton Printers, 1953. P. 158–159,129–174.Дополнительно об антиимпериалистической критике холодной войны со стороны консерваторов и либералов см.: Doenecke J.D. Not to the Swift...P. 79. 9. Подробнее о либертарианской теории внешней политики см.: Rothbard M. N. War, Peace and the State // Egalitarianism as a Revolt Against Nature and other Essays. Washington, D. C.: Libertarian Review Press, 1974. P. 70–80. 10. Такое истолкование истории Америки XX века было недавно предложено многочисленными ревизионистскими историками. В частности, см. работы Габриэля Колко, Джеймса Вайнштейна, Роберта Вибе, Роберта Д. Каффа, Уильяма Э. Лехтенбурга, Элли Хоули, Мелвина Юрофски, Джоан Хофф Уилсон, Рональда Радоша, Джерри Израэла, Дэвида Икинса и Пола Конкина, написанные, как и в случае пересмотра внешней политики, под влиянием Уильяма Эпплмана Уильямса. Ряд эссе, использующих этот подход, см.в книге: A New History of Leviathan / Ed.by R. Radosh, M.N. Rothbard. N. Y.: Dutton, 1972. 11. Об экономических перекосах, создаваемых военно-промышленным комплексом, см.: The War Economy of the United States / Ed. by S. Melman. N. Y.: St.Martin’s Press, 1971. 12. Flynn J.T. As We Go Marching. N. Y.: Doubleday, Doran, 1944. P. 193–194. 13. Ibid. P. 198, 201, 207. 14. Ibid. P. 212–213, 225–226. 15. Dos Passos J. The Grand Design. Boston: Houghton Mifflin, 1949.P. 416–418. 16. Об этом военном конфликте см.: Jakobson M. The Diplomacy of the Winter War. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1961. 17. Cohen S. F. Why Detente Can Work // Inquiry. 1977. December 19.P.14–15. 18. Цит. по: Barnet R.J. The Present Danger: American Security and the U.S.- 19. См.: Maxwell N. India’s China War. N. Y.: Pantheon Books, 1970.Даже повторный захват Тибета и подавление там национального восстания не опровергают нашего тезиса. Ведь Чан Кайши и все остальные китайцы на протяжении многих поколений рассматривали Тибет как часть Великого Китая, и Китай здесь руководствовался той же консервативной заботой об интересах нации-государства, что и Советы. 20. Критику недавней попытки деятелей холодной войны возродить пугало советской военной угрозы см.в работе: Barnet R.J. Op. cit. 21. The Woman’s Home Companion.1936. September. P. 4.Переиздано: Hallgren M.A. The Tragic Fallacy. N. Y.: Knopf, 1937.P. 194. 22. О деталях постыдного поведения западных политиков на этих переговорах см.:Noel-Baker P. The Arms Race. N. Y.: Oceana Publications, 1958.Эти детали позволяют взглянуть на историю этого эпизода иначе, чем он был подан в американской прессе. 23. Принцип «открытого неба» предполагал, что с целью взаимного контроля над военным строительством и т.п.США и СССР смогут вести авианаблюдения и аэрофотосъемку на территории друг друга. — Примеч. пер. 24. Buckley W. F., jr., Hamowy R. “National Review”: Criticism and Reply // New Individualist Review. 1961. November. P. 9, 11.
Soviet Military Balance // Libertarian Review. 1977. November. P. 12.
- Войдите, чтобы оставлять комментарии