Наверное, невозможно, да и не имеет особого смысла давать полный и как-то упорядоченный перечень всего, в чем нуждается человек. Почти все его важные и реальные потребности можно изложить кратко. Дыхание (я отмечаю его как границу, где начинается или прекращается передача труда, или совершается обмен услугами); питание; одежда; жилье; передвижение, поездки; безопасность; образование; досуг и развлечения; чувство прекрасного.
Нужды существуют. Это факт. Было бы наивно задаваться вопросом, а не лучше ли, чтобы их не было, и почему так лучше. Господь наделил нас нуждами, потребностями.
Ясно, что человек страдает и даже умирает, когда не может удовлетворить своих нужд, продиктованных его природой, его, так сказать, устройством. Ясно также, что он страдает и может умереть, когда перенасыщается удовлетворением некоторых нужд.
Мы можем удовлетворить большинство наших потребностей лишь при условии, что потрудимся ради их удовлетворения, и такой труд может рассматриваться как страдание. То же самое происходит, когда мы слишком сдерживаем наши желания и обрекаем себя на лишения.
Таким образом, нам никак не избежать страдания, и остается делать выбор между видами зла. Впрочем, оно, страдание, связано с самыми интимными, самыми личностными сторонами нашей жизни, откуда следует, что личный интерес, то есть то самое чувство, которое ныне бичуют, называя его эгоизмом и индивидуализмом, неистребимо. Природа поместила чувствительность на кончиках наших нервов, которые сообщают полученные сведения сердцу и уму; они походят на часовых на передовых постах и предупреждают нас о нехватке или избытке удовлетворения. Страдание, некая горестность, имеет, следовательно, свое предназначение, свою миссию. Часто спрашивают, можно ли примирить зло с беспредельной добротой Создателя. Это действительно нелегкая проблема, которую философы будут пытаться решить, но не решат никогда. Что же касается политической экономии, то она должна брать человека таким, каков он есть, ибо никакое воображение не в силах изобразить и никакой ум не в силах постичь существование некоего живого и смертного существа, абсолютно свободного от страданий и переживаний. Все наши усилия и потуги будут тщетными, если мы попытаемся представить себе чувствительность без страданий или человека без чувствительности.
В наше время некоторые сентименталистские школы полагают ложной всякую социальную науку, если она не ищет способов устранения всяческих страданий в нашем мире. Эти школы сурово осуждают политическую экономию как раз потому, что она допускает то, что невозможно отрицать, — все то же страдание. Они идут дальше и обвиняют ее, так сказать, в создании самих страданий. Получается то же самое, как если бы в ненадежности и ранимости органов человеческого тела обвиняли физиолога, изучающего эти органы.
Конечно, можно приобрести на какое-то время популярность, можно увлечь страдающих людей и ополчить их против естественного порядка в обществе, можно провозгласить и обнародовать план создания искусственного общества, где не будет никаких страданий и мучении. Можно даже претендовать на раскрытие секретов самого Бога и выступать от его имени, осуждая всяческое зло как бы с высоты Небес. И действительно любую науку, свободную от подобных претензий, обвиняют в безбожничестве, в незнание или отрицании замысла и могущества творца всего сущего.
Имеете с тем эти школы рисуют ужасающую картину современного общества, не замечая, что если и есть безбожничество в прогнозах на будущее, то его не меньше и в трактовках прошлого и настоящего. Бесконечность не знает пределов, и если со времен творения хотя бы один-единственный человек в мире страдал, этого достаточно, чтобы без всякого безбожничества допустить, что боль и муки входили и входят в намерения Провидения.
Я, конечно же, гораздо более научно и более — скажем так —мужественно склонен признать существование великих естественных законов, правил и обстоятельств, без которых само существование человечества немыслимо.
Так что человек подвержен страданиям, а вместе с ним подвержено им и общество.
И поэтому страдание выполняет некую функцию в индивиде и, значит, в обществе.
Изучение социальных законов показывает и будет показывать нам, что задача страдания — последовательно устранять свои собственные причины, сокращать границы своего проявления и действия и в конце концов добиться того, чтобы ценой наших усилий и благодаря нашим заслугам и достижениями в мире господствовало все доброе и прекрасное.
Приведенный мною ранее перечень нужд показывает, что на первом месте стоят нужды материальные.
Мы живем в такое время, когда я лишний раз вынужден предостеречь читателя против вошедшего в моду сентименталистского жеманства.
Есть люди, которые спекулируют на своем презрительном отношении к материальным потребностям и на их удовлетворении. Они наверняка повторят мне слова, сказанные Белизом Крисалю: «Неужто тело, эта гниль, достойна цены, какую ей мы придаем?»
И хотя у таких критиков, как правило, имеется все, чтобы благополучно существовать, с чем я их искренне поздравляю, они не преминут бичевать меня за то, что в числе первейших нужд человека я называю, к примеру, питание.
Конечно, я признаю, что нравственное совершенствование — категория более возвышенная, нежели поддержание физического состояния. Но не настолько уж мы покорились мании декламировать и позировать, что не осмеливаемся сказать, что для самосовершенствования нужно сначала просто - напросто жить, существовать. Так давайте избавимся от этих наивностей, мешающих науке. Желая прослыть филантропом, впадаешь в заблуждение, ибо противоречит всякому здравому смыслу и реальным фактам утверждать, будто мораль, достоинство, культура, всякая утонченность предшествуют требованиям самого обыкновенного существования. Такая показная добродетель, или, скажем так, стыдливость — веяние новейшего времени. Руcco, этот певец естественного состояния, остерегался подобных умонастроений. А Фенолон, этот человек, преисполненный изысканности, мягчайший сердцем, квиетист и стоик, говорил: «В конце концов, крепость духа заключается в том, чтобы образовать себя в соответствии с вещами, составляющими основу человеческой жизни. Все великие дела вращаются вокруг этого обстоятельства».
Поэтому, отнюдь не претендуя классифицировать нужды человека в каком-то строгом и методичном порядке, мы можем утверждать, что человек не может направлять свои усилия на удовлетворение самых высоких и благородных нравственных потребностей, прежде чем не удовлетворит потребностей, обеспечивающих ему жизнь. Отсюда мы можем сделать вывод, что всякая законодательная мера, затрудняющая материальную жизнь, вредит и нравственной жизни, нарушает ту самую гармонию, на которую я не раз обращал внимание читателя.
Пользуюсь случаем и поведаю читателю еще кое-что в этой связи.
Так как изъяны и нехватки в материальной жизни образуют препятствие для интеллектуальной и нравственной культуры, из этого следует, что надо видеть больше добродетелей у благополучных народов и классов, нежели у народов и классов нищенствующих. Боже мой! Какой вопль вызовут только что сказанные мною слова! Поистине в наши дни существует некая мания приписывать бедным классам монополию на преданность, на самоотречение, на все то, что составляет величие и нравственную красоту человека. Эта мания была недавно усилена революцией, которая, выведя эти классы на видное место в обществе, окружила эти классы всяким сбродом льстецов.
Я вовсе не отрицаю, что богатство, особенно чрезмерное богатство, когда вся его совокупность распределена очень неравномерно, порождает и развивает особые, специфические пороки.
Но разве можно тут обобщать и полагать, будто добродетель есть привилегия нищеты, а порок — печальный и непременный удел благополучия? Это означало бы утверждать, что нравственная и интеллектуальная культура, достижение которой немыслимо без определенной доли досуга и благополучия, оборачивается против самой себя.
В этой связи я призываю страждущие классы быть искренними и чистосердечными. Ведь к какому ужасному диссонансу может привести только что названный мною парадокс!
Следовательно, приходится констатировать, что человечество стоит перед устрашающей альтернативой, где оба выбора неприглядны: либо вечно оставаться в нищете, либо неуклонно скатываться к безнравственности. В таком случае все силы, ведущие к богатству: активность, экономность, порядок, умелость, благонамеренность, суть зерна, из которых вырастает порок, а все то, что удерживает нас в нищете: недальновидность, леность, беспорядочный образ жизни, всяческое нерадение, суть драгоценные зерна благостности. Но разве можно вообразить себе, говоря о нравственности, какой-либо более чудовищный диссонанс? А если так, то какой храбрец осмелится разговаривать с народом да еще давать ему советы? Ты жалуешься на свои мучения, сказал бы он, и ты хочешь поскорее их прекратить. Ты стонешь под ярмом настоятельнейших материальных нужд, а в час облегчения ты мечтаешь о кое-каком отдыхе и досуге, чтобы развивать в себе умственные и сердечные способности. Ради этого ты хочешь заставить политиков услышать твой голос, с тем чтобы они защищали твои интересы. Но хорошенько усвой, каковы же твои желания и насколько осуществление их окажется для тебя роковым. Благополучие, радости жизни, богатство развивают порочные наклонности. Поэтому береги свою собственную нищету, ибо она добродетельна.
Эти люди, льстящие народу, впадают, таким образом, в вопиющее противоречие, когда они изображают богатство как грязную клоаку эгоизма и порока, а вместе с тем они подталкивают народ именно к такой клоаке, нередко пользуясь при этом самыми неправомерными и противозаконными средствами.
Нет, такой разнобой чужд естественному порядку в обществе. Невозможно, чтобы все люди без исключения стремились к зажиточности, чтобы естественный путь к ней был проявлением величайшей добродетели, но чтобы в результате люди оказывались в безраздельной власти порока. Всякие заявления и манифесты в подобном духе лишь разжигают и поддерживают массовую ненависть. Если такие заявления истинны, то они готовят человечеству место между нищетой и безнравственностью. Если они ложны, они привносят ложь в беспорядок и, обманывая классы, натравливают их друг на друга, тогда как все классы должны быть взаимно дружественными, должны помогать один другому.
Да, искусственно создаваемое законами неравенство, нарушающее естественный ход развития различных классов общества, такое неравенство оказывается для всех неиссякаемым источником озлобления, зависти, порочности. Поэтому очень важно убедиться в конце концов в том, что естественный порядок ведет к выравниванию и улучшению положения всех классов. Но мы в нашем стремлении доказать это натолкнемся на непреодолимую преграду, если будем допускать, что естественный материальный прогресс неизбежно ведет к нравственной деградации.
По поводу человеческих нужд я хочу сделать одно немаловажное замечание, даже основополагающее замечание в сфере политической экономии: потребности не есть некая фиксированная и неизменяемая величина, они не стационарны, а поступательны по самой своей природе.
Такой их характер прослеживается даже в сугубо материальных нуждах. И вот этот характер становится все более ощутимым по мере возвышения желаний и вкусов интеллекта, который отличает человека от животного.
Конечно, все люди одинаковы в необходимости питаться, принимать пищу, так как, исключая анормальные случаи, одинаковы все желудки.
Тем не менее продукты питания, популярные в одну эпоху, становятся неприемлемыми в другую эпоху. Режим питания, устраивающий итальянского простолюдина, покажется невыносимым голландцу. Наконец, эта нужда в питании, самая непосредственная, самая простая и вроде бы единообразная для всех, варьируется в зависимости от возраста, пола, темперамента, климата и привычек.
Примерно так же обстоит дело и со всеми другими потребностями. Едва человек нашел укрытие, как он уже хочет удобств; едва он оделся, как хочет одеться красиво; едва он насытился и приоделся, как перед ним открывается необозримое поле желаний получить образование, постичь науку и искусство.
Очень любопытно примечать, с какой скоростью удовлетворяются все новые и новые желания, и то, что было смутной грезой, становится привычным вкусом, а вкус превращается в настоятельную потребность.
Возьмем к примеру, простого и не очень далекого ремесленника-трудягу. Он привык к грубой пище, скромнейшей одежде, неприглядному жилью. Но ему кажется, что он будет счастливейшим человеком, если приобщится к людям, живущим где-то там наверху. Он удивляется, с чего бы это богатые мучаются и переживают. Ведь достаточно довольно скромного достояния, чтобы почувствовать себя счастливым. Увы, такое счастье длится лишь немного дней.
Как только такой ремесленник свыкнется со своим новым положением, он мало-помалу перестанет ощущать себя счастливым. Он с безразличием будет облачать себя в одежду, о которой мечтал. У него теперь другая окружающая среда, он ведет дружбу с другими людьми, пьет другое вино и жаждет подняться на следующую ступень и постигает, что хотя его материальное положение переменилось, душа его осталась прежней, то есть неиссякаемым источником неуемных желаний.
Думается, что природа придала особую мощь привычке ради того, чтобы
привычка эта выполняла роль храпового колеса, как в механике, и ради того, чтобы человечество, постоянно толкаемое все выше и выше, не могло остановиться и застыть на каком-то уровне цивилизации.
В том же направлении и, быть может, еще сильнее действует чувство собственного достоинства. Философия стоиков нередко осуждала человека за то, что тот хочет скорее «казаться», чем «быть». Но вообще-то разве «казаться» не есть для человека один из способов «быть»?
Когда какая-нибудь семья своим трудом, упорядоченной и экономной жизнью постепенно восходит к социальным слоям, где вкусы более утонченны, отношения более приличественны, чувства более чисты, а ум более культивирован, то всякий знает, какие ужас и боль охватывают такую семью, если она возвращается к прежнему состоянию или падает еще ниже. Страдает не только тело. Такое падение рвет привычки, которые, если воспользоваться ходячим выражением, есть вторая натура. Оскорбляется чувство достоинства, иссякают все силы души. В подобных случаях нередко можно видеть, как жертва падения отчаивается и очень быстро деградирует, превращаясь чуть ли не в грубое животное. Перемены в социальной среде похожи на перемены в атмосфере. Горец, привыкший к чистому воздуху, чахнет на узких улочках наших городов.
И вот я уже слышу вопль: Ты, экономист, ты спятил! Ты провозглашал, что твоя наука согласуется с моралью, а теперь ты оправдываешь сибаритство. Что ж, отвечу в таком же тоне: Ты, философ, сдери одежду, о которой не ведал первобытный человек, поломай свою мебель, сожги свои книги, жри сырое мясо зверей, и тогда я легко опровергну твою критику. Уж слишком комфортно оспаривать могущество привычки, тогда как сам являешь собой воплощение человека, которого от привычки не оторвешь.
Да, можно критиковать то, как природа распорядилась с органами нашего тела, с нашим устройством. Но критика не одолеет природного, если оно все обще. А между тем природное начало присутствует у всех народов, древних и современных, диких и цивилизованных, у французов и у их антиподов. Без этого начала нельзя ни понять, ни объяснить, что такое цивилизация. А когда человеческое сердце устроено определенным образом повсеместно и выкорчевать из сердца то, что в нем заложено, невозможно, то разве позволительно социальной науке проходить мимо этого обстоятельства?
Возражают и будут возражать мне публицисты, кичащиеся тем, что они верные последователи Руссо. Но Руссо никогда не отрицал феномена, о котором я говорю. Он в позитивном духе констатирует наличие бесконечной, так сказать, эластичности потребностей, могучую силу привычки, ту роль, какую они играют для человечества, оберегая его от попятного движении, только лишь — и меня это умиляет — он оплакивает такую констатацию, что совершенно в духе его взглядов. Руссо полагает, что было время, когда у людей не было ни прав, ни обязанностей, ни сколько-нибудь прочных взаимоотношений, ни привязанностей, ни членораздельного языка, и вот тогда-то люди были счастливы и совершенны. Поэтому он ненавидел колесо социальной механики, которое все больше и больше отдаляет человечество идеального совершенства. А те, кто, напротив, считает, что совершенство надо искать не в начале, а в конце человеческой эволюции, восхищаются ИМ самым колесом, которое продвигает нас вперед. Однако в том, что касается самого наличия и работы этого колеса, у всех нас нет никаких разногласий.
«Люди, — говорит он, — как только получили много досуга, стали использовать его для создания всяких удобств, неизвестных их отцам, и это было первое ярмо, которое они навесили на себя, сами того не ведая, и первый источник зла, подготовленный ими для своих потомков; помимо того что эти удобства изнеживали тело и ум, они, став привычкой, почти потеряли свою привлекательность и в то же время выродились в самые настоящие нужды, неудовлетворение которых стало жестокой мукой в большей степени, чем была радость их удовлетворения, так что люди оказались несчетными, теряя эти удобства, но и не оставались счастливыми, сохраняя их».
Руссо был убежден, что Бог, природа и человечество действуют неправильно. Мне известно, что такая оценка все еще тяготеет над многими умами, но лично я от нее свободен.
В конце концов, вряд ли Господу понравится, если я буду восставать тип самой благородной способности и величайшего достоинства человека, против его умения владеть самим собой, смирять свои страсти, быть умеренным в желаниях, презирать роскошество. Я не говорю, что он должен быть рабом тех или иных своих нужд. Я говорю, что вообще нужды, связанные с телом и духом человека, в сочетании с могуществом привычки и чувством собственного достоинства, способны расти и расширяться до бесконечности, потому что они порождаются неиссякаемым источником, каковым является желание. Кто осудит богатого человека, если он воздержан, невзыскателен в одежде, не любит роскоши и изнеженности? И разве не существуют более возвышенные желания, перед которыми не грешно склониться? Скажем, имеет ли пределы потребность в образовании? Помощь собственной стране, поощрение искусств, распространение полезных идей, благотворительность по отношению к обездоленным собратьям — разве все это противопоказано использованию и потреблению богатства?
Кроме того, что бы там ни толковала философия о полезности или вредности человеческих нужд, последние не имеют постоянной величины и не пребывают и неподвижности. Это бесспорный и всеобщий факт. И во всех отношениях в том, что касается питания, жилья, образования, потребности четырнадцатого века были иными, чем потребности нашего пека, и можно смело утверждать, что потребности будущего не будут сравнимы с нашими.
Это обстоятельство принимается во внимание во всех составляющих политическую экономию элементах, как то: богатство, труд, ценность, услуги и т. д., то есть все, что способствует движению, прогрессу главного предмета этой науки — человека. В отличие от геометрии или физики политическая экономия не может оперировать объектами, поддающимися взвешиванию или точному измерению. В этом ее слабость и трудность и неизбежная причина тех или иных ошибок; когда человек пытается упорядочить интересующие его феномены, он, естественно, склонен искать критерий, какую-то общую меру, с которой мог бы соотносить всякий феномен и придать той отрасли знания, которой он занимается, характер точной науки. Вот почему мы и видим, что большинство авторов разных публикаций стремятся найти некое постоянство; одни ищут его в ценности, другие в деньгах, третьи в хлебе, четвертые в труде, то есть во всем том, что отнюдь не стабильно, а весьма подвижно.
Многие ошибки экономистов связаны с тем, что они рассматривают человеческие нужды как некую заранее заданную величину. Поэтому я и счел необходимым особо поговорить на эту тему. Я не думаю, что ошибусь сам, если кратко изложу ход их рассуждений. Они берут как исходное данное все самые общие потребности своего времени и полагают, будто других потребностей человечество иметь не может. В таком случае, если дары природы, мощь машин или склонность к воздержанности и умеренности высвобождают какую-то часть труда, эти экономисты сразу начинают тревожиться по поводу такого прогресса, рассматривают его как бедствие и противопоставляют ему своеобразные и абсурдные формулы, такие как: происходит перепроизводство, и мы погибнем от переизбытка: сила производства превзошла силу потребления, и т. п.
Совершенно невозможно найти правильное решение вопросов о машинах, о внешней конкуренции, о роскоши, когда потребности рассматриваются как постоянные и неизменные количественно, когда не желают понять, что они беспредельно растут и расширяются.
Однако раз уж в человеке заложена безграничная потребность во всяких вещах, прогрессирующая и растущая вместе с ростом его желаний, питаемых вечно бурлящим источником, то надо — иначе экономические законы общества придут в расстройство, — чтобы природа снабдила человека и человеческое окружение потенциально бесконечными средствами и способами удовлетворения его потребностей, ибо это есть первейшее условия всякой гармонии. Вот мы и рассмотрим, как тут обстоит дело.
Я уже говорил в начале этого моего труда, что политическая экономия имеет своим предметом человека, свойства и особенности которого она изучает с точки зрения его нужд и возможностей и путей их удовлетворения.
Поэтому вполне естественно начать с изучения самого человека и его, как мы уже не раз выражались, устройства.
Мы видели, что человек не есть одинокое существо. Хотя его нужды и их удовлетворение неотделимы от него самого ввиду природы и характера его чувств, иначе обстоит дело с его усилиями, основанными на принципе человеческой активности, деятельности. Результаты усилий могут передаваться другому человеку. Одним словом, люди работают друг для друга.
Но при этом происходит довольно странная штука.
Когда человек с его нуждами, усилиями, способами удовлетворения потребностей, с его устройством, склонностями, тенденциями рассматривается в самом общем и абстрактном виде, то такое рассмотрение ведет к серии наблюдений, представляющихся несомненными и самоочевидными, причем каждый находит доказательство этому в самом себе. Например, мы наблюдаем, как писатель не знает толком, каким же образом он может донести до публики свои бесспорные и доходчивые истины; он всегда боится, что вызовет у читателя только презрительную улыбку; ему кажется, да частенько и не без основания, что раздраженный читатель отшвырнет его книгу и воскликнет: «Зачем мне терять время на чтение таких пошлостей?»
И вот истины, считающиеся непреложными, будучи преподнесены в общем виде, начинают нам не нравиться и кажутся забавными заблуждениями, а всякие теории абсурдными, как только мы начинаем наблюдать не абстрактного человека, а человека в его социальной среде. А как же иначе? Кто, рассматривая отдельного человека, вздумает утверждать: производство избыточно; потребление не поспевает за производством; роскошь и противоестественные вкусы — вот источник стремления к обогащению; изобретение машин уничтожает труд? Тем не менее такие и им подобные словесные выкрутасы, если их применить к большим массам людей, кажутся столь очевидными аксиомами, что из них исходят наши законы, решающие проблемы промышленности и торговли. Торговый обмен изображается как иллюзия, избежать которую не могут даже самые светлые умы. Так вот, я утверждаю, что политическая экономия достигнет своей цели и выполнит свою миссию, когда убедительно покажет и докажет следующее: то, что истинно для человека, истинно и для общества. Отдельно взятый человек есть одновременно производитель и потребитель, изобретатель и предприниматель, капиталист и рабочий; в нем воплощаются все экономические феномены, и он выступает как своего рода резюме общества. Таким же образом и человечество, обозреваемое как целое, есть как бы огромный человек, коллективный, многоликий, по отношению к которому справедливы все истины, прилагаемые к человеку единичному, индивидуальному.
Итак, прежде чем продолжать мои этюды о человеке, я счел нужным сделать вышеприведенные замечания, которые, надеюсь, еще больше окажутся правомерными в изложении других моих соображений. Иначе, боюсь, читатель отбросит их как излишние, видя в них лишь трюизмы.
Я говорил о нуждах человека и, представив их примерный перечень, сказал, что они отнюдь не стационарны, что они прогрессируют. Это именно так, если рассматривать либо каждую человеческую потребность по отдельности, либо всю их совокупность, притом в физическом, интеллектуальном и моральном ракурсах. Да и как может быть иначе? Да, существуют потребности, без удовлетворения которых человек просто-напросто погибает, таково уж его устройство. В какой-то мере можно утверждать, что такие потребности суть постоянные величины, хотя, строго говоря, это неточно и даже неверно. Но если не пренебрегать одним очень важным моментом, а именно силой привычки, и если откровенно и не предвзято взглянуть на самого себя, то придется согласиться, что даже простейшие потребности, как, например, потребность принимать пищу, претерпевают под воздействием приобщения к новому и привыкания к нему безусловные трансформации.
А кто будет возражать против такого моего рассуждения, обвиняя меня в материализме и эпикурействе, тою нетрудно сделать несчастным человеком, поймав на слове и заставив кушать похлебку спартанцев или кузнечиков отшельника. Но в любом случае, когда наши насущные нужды удовлетворяются стабильно и постоянно, возникают другие нужды, имеющие источником беспредельность наших способностей и неукротимость наших желаний. Разве можно представить себе момент, когда человек перестает желать чего бы то ни было, даже разумного и рационального? Не будем забывать, что и неразумное желание при определенной степени цивилизованности и в эпоху, когда вся человеческая мощь направлена на удовлетворение всяческих желаний, перестает быть неразумным, когда мощь человека приобретает все больший и больший размах. Два века тому назад было неразумным желать передвигаться со скоростью в десять лье в час, а сегодня это вполне осуществимо. Утверждать, что нужды человека суть фиксированные и неизменные количества, значит не знать самой природы души, отрицать факты, делать цивилизацию необъяснимой.
Она также будет необъяснимой, если рядом с бесконечным развитием потребностей не поставить, как возможность, бесконечное развитие способов и средств их удовлетворения. Какое значение будет тогда иметь само понятие прогресса, если при безграничности наших нужд наши способности достигнут некоего предела, не смогут развиваться дальше, если они натолкнутся на непреодолимую преграду?
Так что если не сама природа, то Провидение не позволит нам впасть в шокирующее и жестокое противоречие, и наши беспредельные желания всегда будут идти в паре с нашими средствами их удовлетворять.
Я говорю о беспредельности отнюдь не в смысле абсолютной бесконечности, ибо ничто свойственное человеку не бесконечно.
Но именно потому, что наши нужды и способности развиваются, так сказать, в обстановке бесконечности, невидимости конца, они и не имеют ощутимого предела, хотя какой-то абсолютный предел безусловно существует. Можно перечислить множество вещей, которые находятся вне человечества и которых человечество не получит никогда, но это вовсе не значит, что наступит момент, когда оно перестанет приближаться к вещам подобного рода.
Я не хотел бы также сказать, что желание и средство движутся параллельно и с одинаковой скоростью. Желание бежит, а средство отстает и слегка прихрамывает.
Такая пылкость и, я бы сказал, авантюрность желания в сравнении с более медленным движением наших способностей предостерегает нас и как бы говорит: на всех ступенях цивилизации, на всех этапах прогресса определенная доля страдания есть и всегда будет, ибо такова уж участь человека. Но это же самое обстоятельство учит нас также, что страдание имеет свою задачу, потому что невозможно вообразить, чтобы побудителем наших способностей было желание, так как в конце концов оно следует за способностями, а не предшествует им. Тем не менее не будем обвинять природу в беспощадности созданного ею механизма, ибо надо заметить, что желание преобразуется в желание неотвязное лишь тогда, когда оно вызвано привычкой его постепенного удовлетворения — иначе говоря, когда средство уже найдено и доступно нам.
Сегодня нам надо уяснить себе этот вопрос. Каковы средства, доступные нам для удовлетворения наших нужд?
Мне представляется, что таких средств два: дары Бога и плоды наших усилий, или, если угодно, приложение наших способностей к вещам, предоставленным в наше распоряжение природой.
Насколько мне известно, ни одна школа не приписывает единственно природе удовлетворение наших потребностей. Подобное утверждение слишком наглядно опровергается опытом, и было бы излишне изучать политическую экономию, чтобы убедиться в том, что участие наших собственных усилий необходимо.
Но существуют школы, которые отдают только что названную привилегию единственно труду. Их аксиома гласит: Всякое богатство пораждается трудом; труд — это и есть богатство.
Не могу не предупредить читателя, что такие формулы, понимаемые буквально не раз приводили к огромным доктринальным ошибкам, а следовательно, и к достойным сожаления законодательным мерам, о которых я скажу в другом месте.
Сейчас же я ограничусь констатацией, что природа и труд взаимодействуют в целях удовлетворения наших нужд и желаний.
Обратимся к фактам.
Наипервейшая потребность, помещенная нами в самом начале перечня всяческих нужд, — это потребность дышать. В этой связи мы отмечали, что, вообще говоря, все издержки берет на себя природа, а человеческий труд вмешивается лишь в некоторых исключительных случаях, как, к примеру, он необходим для очистки воздуха.
Потребность в утолении жажды более или менее удовлетворяется природой в зависимости от того, находится ли вода близко или далеко, чиста ли она, обильна ли, а труд действует тем активнее, чем дальше она, чем менее чиста, а при ее нехватке роют колодцы и искусственные водоемы.
Природа неодинаково относится к нам также и в области добывания пищи. Труд не остается одним и тем же, когда, скажем, земля плодородна или скудна, когда леса изобилуют дичью или нет, реки полны рыбы или нет.
Что касается света, то человеческий труд меньше нужен там, где ночи коротки, и больше, где они длинны, а это зависит от милости солнца.
То, что я сейчас скажу, я не решаюсь считать абсолютным правилом, но все же мне представляется, что по мере того, как поднимается планка нужд, сотрудничество природы снижается и оставляет больше места для проявления и использования наших способностей. Живописец, скульптор, писатель пользуются материалами и орудиями, которые дает игл природа; но ведь надо же признать, что они черпают в собственном таланте или гениальности очарование, заслугу, полезность и ценность своих творений. Научиться, обучиться — вот та самая нужда, которая почти исключительно только она одна направляет и развивает наши способности, способности интеллекта и души. Но даже и тут разве нельзя сказать, что именно природа помогает нам, предлагая объекты для наблюдения, сравнения, сопоставления? Разве при одинаковой затрате труда ботаника, геология, естественная история будут всегда и везде давать одинаковые результаты?
Излишне приводить другие примеры. Мы уже можем исходить из того, что природа дает нам удовлетворение с немалой степенью полезности (мы трактуем это понятие как способность служить чему-либо). В очень многих случаях, почти во всех, всегда остается нечто, что доделывается трудом, с тем чтобы эта полезность была полной, и вполне понятно, что участие труда зависит в каждом конкретном обстоятельстве от того, что смогла сделать сама природа.
В этой связи сформулируем два положения:
1Полезность реализуется иногда одной природой, иногда одним трудом, но почти всегда — взаимодействием природы и труда.
2Чтобы довести ту или иную вещь до состояния полной полезности, объем требуемого труда находится в обратном отношении к объему проделанного природой.
Из этих двух положений и из того, о чем я уже говорил касательно устремленности потребностей к росту и расширению, я позволю себе сделать немаловажное умозаключение. Допустим, два человека не связаны друг с другом и находятся в неодинаковом положении, когда природа щедра для одного и скупа для другого, и первый, следовательно, затрачивает меньше труда, чтобы удовлетворить каждую из своих нужд. Значит ли это, что освобождаемая часть его труда делает его пассивным и что благосклонность природы вынуждает его предаваться безделью? Совсем нет, он сможет, если захочет, потратить свои свободные силы на расширение своих потребностей и радостей, а при труде, равном труду другого из наших людей, он получит гораздо больше удовлетворений. Одним словом, ему будет легче двигаться по пути прогресса.
Не знаю, предаюсь ли я иллюзиям или нет, но мне кажется, что не существует даже, скажем, в геометрии более неуязвимых истин, чем вышеизложенные. Если же кто-то докажет мне, что эти истины ошибочны, я не только перестану в них верить, но и вообще разуверюсь во всякой непреложности и очевидности. Какими же аргументами может воспользоваться такой противник, вознамерившийся опрокинуть сам здравый смысл? Если и когда найдут аксиому, опровергающую другую аксиому, а именно, что прямая линия есть кратчайшее расстояние между двумя точками, тогда дух и ум человека погрязнут в абсолютном и всеохватывающем скептицизме.
Так что меня не покидает некоторое смятение чувств, когда я настаиваю на безусловной истинности моих ясных и вполне доступных пониманию положений.
Надо сказать, что в сумятице повседневных отношений и всяческих сделок между людьми эти простые истины как-то затуманиваются. Чтобы оправдаться перед читателем за то, что я слишком долго задерживаю его внимание на том, что англичане называют трюизмами, скажу об одном странном заблуждении, в которое впадают даже самые светлые умы. Совершенно игнорируя сотрудничество природы, помогающей нам удовлетворять наши нужды, они провозглашают принцип: всякое богатство создается трудом.
Исходя из такого принципа, они выстраивают целый силлогизм:
«Всякое богатство создается трудом.
Следовательно, богатство прямо пропорционально труду.
Вместе с тем труд обратно пропорционален степени щедрости природы.
Следовательно, богатство обратно пропорционально степени щедрости природы!»
И, хотят ли того или нет, многие наши законы, затрагивающие экономику, буквально пронизаны этим странным рассуждением. Поэтому они лишь губительны для приумножения и распределения богатств. Именно такое обстоятельство оправдывает меня, когда я заранее стараюсь, излагая внешне вроде бы тривиальные истины, опровергнуть и отвергнуть достойные сожаления заблуждения и предрассудки, которые треплют нынешнее общество и мешают ему жить.
Теперь, так сказать, проанатомируем названное нами содействие природы.
Природа предоставляет в наше распоряжение две вещи: материалы и силы.
Большинство материальных вещей, служащих удовлетворению наших нужд и желаний, приводятся в состояние полезности, пригодной для потребления, лишь применением человеческих способностей. Однако в любом случае элементы, или, если угодно, атомы, из которых состоят эти вещи, суть дары и, я сказал бы, даровые дары природы. Такое уточнение крайне важно и, как я полагаю, выставляет в новом свете теорию обретения богатства.
Я хотел бы, чтобы читатель памятовал, что сейчас я разбираю, пусть в самом общем виде, физическое и нравственное устройство человека, его нужды, его способности и его отношения с природой, а о проблемах обмена я буду говорить в следующей главе, и тогда мы увидим, в чем заключаются ик каким эффектам приводят разного рода социальные деловые связи.
Совершенно ясно, если человек, изолированный от других людей, вынужден, так сказать, покупать большинство своих удовлетворений собственным трудом и усилием, то — это не менее ясно, и тут я повторюсь, — прежде чем он начнет трудиться и прилагать усилия, он должен убедиться, ЧТО в пределах его досягаемости имеются безвозмездные дары природы. Но после первого же его усилия, пусть и самого малого, они перестают быть безвозмездными, даровыми. И если бы политическая экономия всегда высказывалась внятно и точно, она называла бы сырьем материальные вещи до того, как их коснулась рука человека-труженика.
Еще и еще раз скажу, что такая безвозмездность даров природы, существующая до вмешательства труда, чрезвычайно важна. В самом деле, я говорил во второй главе, что политическая экономия есть теория ценности. теперь добавлю — и тем самым предвосхищу некоторые последующие моменты, — что все вещи начинают приобретать ценность лишь тогда, когда их начинает обрабатывать человек. В дальнейшем я намереваюсь доказать, что все даровое для изолированного человека остается даровым для человека социального и что безвозмездные дары природы, какой бы ни была их полезность, не имеют ценности. Я утверждаю, что человек, просто и без усилий собирающий ради самого себя дары природы, не может рассматриваться как человек, оказывающий самому себе услугу, а следовательно, он не может оказать никакую услугу и никому другому. Но там, где нет оказанных услуг и услуг полученных, там нет ценности.
Все сказанное мною о материалах относится и к силам, предлагаемым нам природой. Сила тяжести, упругость газов, мощь ветров, законы равновесия, растительная жизнь, жизнь животная — все это и есть те силы, которые мы используем и учимся использовать для самих себя. Затрачиваемые нами усилия всегда вознаграждаются, и мы никогда не согласились бы тратить их впустую. Тем не менее, эти природные силы, рассматриваемые сами по себе, абстрагируясь от всякой умственной или мускульной работы, суть безвозмездные дары Провидения, и в таком их качестве они не имеют ценности, несмотря на все сложности хозяйственных отношении между людьми. Такова сквозная и доминирующая мысль, которую я провожу через весь этот мой труд.
Должен признать, что такое соображение имело бы мало значения, если бы сотрудничество со стороны природы всегда было единообразным, если бы каждый человек во все времена, во всех местах и при всех обстоятельствах получал от природы одинаковую и неизменную помощь. В этом случае науке было бы извинительно не принимать в расчет элемент, который всегда и везде остается одним и тем же и совершенно одинаковым образом воздействует на услуги, которыми люди обмениваются между собой. Как, например, в геометрии устраняют какие-то линии общие для двух сопоставляемых фигур, чтобы яснее видеть различие фигур, так и здесь можно было бы пренебречь постоянным и неизменным участием природы и ограничиться утверждением, как это, собственно говоря, и делалось до сих пор: «Нет естественных богатств; политическая экономия утверждает это раз и навсегда и больше к этому возвращаться не будет».
Но в мире так не происходит. Неистребимая склонность человека, его ума, подхлестываемая интересом и целой чередой всяческих открытий, заключается в том, чтобы заменять даровое содействие природы трудовым усилием человека, человеческим содействием; при этом человек постоянно старается, чтобы та же самая полезность, те же самые результаты достигались все меньшим и меньшим трудом. И конечно же, нельзя не заметить колоссального влияния этого чудесного феномена на содержание понятия ценности. Что отсюда следует? А то, что в любом продукте даровая доля вытесняет долю трудовую. Полезность, эта результирующая величина двух сотрудничеств, человека и природы, из которых одно вознаграждается, а другое не вознаграждается, ведет к тому, что ценность, имеющая отношение только к человеческому сотрудничеству, снижается применительно к одной и той же полезности, по мере того как люди понуждают природу действовать все более и более эффективно. Так что можно сказать, что человечество имеет тем больше удовлетворений и богатств, чем меньше оно имеет ценностей. А между тем большинство авторов считают чуть ли не синонимами такие слова, как «полезность», «богатство», «ценность», и из-под их пера выходит корня не только просто ложная, но и прямо и очень точно обратная истине. Я искренне думаю, что верное и обстоятельное описание комбинации природных и человеческих сил в том, что касается производства или, иначе говоря, более корректное и научное определение ценности положит конец затянувшейся путанице в области теории и примирит между собой враждующие школы. И если я сейчас говорю об этом, то лишь ради того, чтобы оправдать в глазах читателя частое употребление вышеназванных понятий, важность которых ему трудно будет понять без таких моих разъяснений.
После таких вроде бы отклонений от основной темы я возвращаюсь к рассмотрению человека, притом единственно с экономической точки зрения.
Ж. Б. Сэй высказал соображение, предельно очевидное, хотя часто игнорируемое многими авторами, а именно что человек не создает ни материалов, ни сил природы, если понимать глагол «создавать» в точном и строгом его смысле. Эти материалы и силы существуют сами по себе. Человек лишь комбинирует и перемещает их для себя или для других людей. Если он делает это для себя, он оказывает услугу самому себе; если для другого, он оказывает услугу себе подобному и приобретает право требовать ответной и равноценной услуги, откуда следует, что ценность пропорциональна оказанной услуге, а вовсе не абсолютной полезности той или иной вещи. Ведь полезность может в очень большой степени быть результатом даровой работы природы, и тогда человеческая услуга, сопряженная с затратой человеческого труда, сильно снижает свою ценность. Таков результат уже разбиравшейся нами аксиомы: когда какая-либо вещь доводится до состоянии полной полезности, действия человека находятся в обратном отношении к действиям природы.
Это наблюдение опрокидывает доктрину, помещающую ценность в саму материальность вещей. Дело обстоит совсем не так. Материальность есть качество, данное природой, то есть качество даровое, лишенное ценности, хотя безусловно обладающее полезностью. Человеческая работа не может создать материю, она лишь представляет собой услугу, предоставляемую человеком самому себе, а люди в обществе предоставляют ее друг другу, и свободная оценка этих услуг составляет основу ценности. Так что, вопреки желанию, скажем, Смита, ценность не может быть, так сказать, внедрена в материю; между материей и ценностью нет никаких взаимоотношений.
Названная мною ошибочная доктрина делает из своего принципа вывод, что только те классы продуктивны, которые оперируют с материей. Тем самым Смит подготовил заблуждение нынешних социалистов, которые рьяно упорно изображают как непродуктивных паразитов всех выступающих средниками между производителями и потребителями. К таковым они относят купцов, разного рода дельцов и т. п. Но разве такие люди не оказывают услуг? Разве они не освобождают нас от какой-то доли труда, беря ее а себя? Ведь они же создают ценность, хотя и не создают материи. Больше того, поскольку никто не создает материи, поскольку все мы ограничиваемся обменом услуг, то будет совершенно точным определением утверждать, что мы все, включая земледельцев и фабрикантов, выступаем посредниками друг но отношению к другу.
Именно это обстоятельство я и хотел сразу же разъяснить, говоря о содействии со стороны природы. В зависимости от климата, сезона и уровня наших собственных знании она предоставляет в паше распоряжение различные материалы и силы, но делает это всегда даром, безвозмездно. Поэтому ее материалы и силы не имеют ценности, и было бы странно, если бы они ее имели. По каким критериям тогда определять ее? Как постичь, что природа требует оплаты, вознаграждения? Далее мы увидим, что для определения ценности необходим обмен. Но мы не покупаем никаких благ у природы, мы их собираем, берем, и если для такого собирания нам требуются определенные усилия, то именно наши усилия, а не дары природы подчинены принципу ценности.
Перейдем теперь к деятельности человека, которую, в самом общем виде, обозначим понятием труда.
Слово «труд», как и почти все слова, употребляемые в политическом экономии, довольно смутны и обтекаемы. Каждый автор придает этому слову весьма широкое значение. Политическая экономия, в отличие от большинства других наук — скажем, химии, — не располагает собственным словарем. Трактуя вопросы, занимающие людей чуть ли не с сотворения мира и составляющие предмет их повседневных разговоров, она оперирует уже готовыми и появившимися без нее словами и выражениями.
Значение слова «труд» часто сводят к мускульным усилиям человека. Поэтому и называют «трудящимися классами» тех, кто выполняет лишь механическую работу в процессе производства.
Читатель легко поймет, что я придаю этому слову гораздо более широкое значение. Под трудом я понимаю приложение наших способностей к тому, чтобы удовлетворять наши потребности. Потребность, усилие, удовлетворение — вот круг понятий в политической экономии. Как мы увидим далее, усилие может быть физическим, умственным и даже моральным.
Мне нет нужды доказывать здесь, что все наши физические органы и все или почти все наши способности могут содействовать и действительно содействуют производству. Занимательность, прозорливость, интеллект, воображение играют тут, разумеется, свою роль.
Г-н Дюнуайе в своей замечательной книге «Свобода труда» вводит, и делает это научно обоснованно, наши нравственные качества в число элементов, из которых складывается богатство человека. Мысль эта не только правомерна, но и нова и плодотворна; она призвана расширить и, я бы сказал, облагородить сферу интересов политической экономии.
Но сейчас я обращаю внимание читателя на эту мысль лишь потому, что она дает мне повод бросить первый луч света на происхождение могучего фактора производства, о котором я еще не говорил. Я имею в виду капитал.
Если мы будем перебирать в уме все и всякие материальные предметы, предназначенные для удовлетворения наших нужд, то мы легко обнаружим, что все или почти все они требуют больше времени и более значительную часть жизни человека, чем он может потратить, если периодически не будет восстанавливать свои силы, то есть удовлетворять свои нужды. Это предполагает, следовательно, что работники, прежде чем приступить к той или иной работе, запаслись провизией и другими вещами, средствами жизнеобеспечения на весь период их конкретно ВЗЯТОГО вида труда.
То же самое относится и к удовлетворению нужд, когда вроде бы и речи нет о чем-то материальном. Священнослужитель не смог бы проповедовать, учитель или профессор преподавать, государственное должностное лицо обеспечивать порядок, если бы они сами или кто-то за них не обеспечивали им готовых средств существования.
Пойдем дальше. Допустим, человек живет один, никого вокруг, и он существует, лишь поддерживая себя охотничьим промыслом. Вполне понятно, что если он каждый вечер потребляет всю дичь, добытую днем, то он никогда не сможет сделать ничего другого — соорудить хижину, даже как следует починить оружие; всякий прогресс будет ему недоступен.
Я не буду сейчас определять природу и функции капитала. Пока что моя задача — показать, что некоторые нравственные добродетели непосредственно способствуют улучшению условий нашего существования даже исключительно под углом зрения богатства; к таковым относятся, помимо прочего, упорядоченность, предусмотрительность, умение владеть собой, экономность.
Умение предусматривать и предугадывать — одно из лучших свойств человека, и вряд ли нужно доказывать, что почти во всех жизненных обстоятельствах больше шансов на успех имеет тот, кто лучше знает, какими будут последствия его решений и действий.
Умерять свои аппетиты, управлять чувствами, жертвовать настоящим ради будущего, терпеть лишения сегодня, чтобы получить большой, но отдаленный по времени выигрыш, вот важнейшие требования и условия для создания капиталов; а сами капиталы — мы уже несколько приподнимали завесу над этим вопросом — обеспечивают условия всякому сколько-нибудь сложному и длительному труду. «Вполне очевидно, что если два человека поставлены в совершенно одинаковые условия, если вдобавок они одинаково умны и деятельны, то больше преуспеет тот, кто, накопив средства существования, может выполнять долгую работу, совершенствовать свои орудия и инструменты и тем самым больше заставлять природные силы осуществлять его намерения.
Я не буду особо распространяться на этот счет. Достаточно оглядеться вокруг себя, чтобы убедиться, что все наши силы, способности и добродетели помогают движению вперед и человека, и общества.
По той же самой логике вещей любой из наших пороков и изъянов служит прямой или косвенной причиной нищеты и неудач. Леность парализует самый нерв производства — усилие. Незнание и ошибка задают производству дурное направление; непредусмотрительность уготавливает нам разочарование; подверженность предаваться удовлетворению сиюминутных аппетитов препятствует накоплению или созданию капитала; тщеславие заставляет нас удовлетворять ненужные потребности в ущерб потребностям нужным; насилие, мошенничество чреваты наказанием, а все другие люди стараются принять меры предосторожности и тратят на это немало усилий.
Я завершу этот предварительный этюд о человеке одним соображением, хотя я его уже высказал применительно к потребностям. Элементы, О которых говорилось в этой главе и которые входят в экономическую науку и образуют ее, весьма подвижны и многообразны. Нужды, желания, природные материалы и мощь, мускульная сила человека, его умственные способности и нравственные не качества все это движется и меняется в зависимости от индивида, времени и места. Нет на свете двух человек, совершенно одинаковых по перечисленным параметрам, а тем более по всем параметрам, взятым вместе. Польше того, один и тот же человек не повторяет в точности самого себя, скажем, два часа спустя, далее, одному что-то известно, а другому нет;
один что-то ценит, а другой презирает; здесь природа щедра, а там скупа; какой-то поступок трудно совершить при одной температуре воздуха и легко при другой. Таким образом, экономическая наука в отличие от наук, именуемых точными, не располагает некоей мерой, абсолютом, с которым можно было бы сверяться, у нее нет линейки для измерения интенсивности желаний, усилий, удовлетворений. Если бы мы были бы обречены трудиться в одиночку, как приходится трудиться некоторым животным, каждый из нас был бы поставлен в разные условия, а если бы даже условия были внешне одинаковыми или если бы среда была совершенно идентичной для всех, мы все равно различались бы желаниями, нуждами, мыслями, умудренностью, энергичностью, манерой оценивать вещи, предусмотрительностью, активностью, так что между людьми оставалось бы величайшее и неизбежное неравенство. Конечно, полная изоляция, отсутствие всяких связей между людьми — это химера, рожденная в воображении Руссо. Но даже если предположить, что такое антисоциальное состояние, именуемое естественным состоянием, когда-либо существовало, то с помощью каких же идей Руссо и его последователи пришли к выводу о равенстве? Мы увидим далее, что равенство, так же как богатство, свобода, братство, единство, есть цель, а не исходный пункт. Оно, равенство, вырастает из естественного и упорядоченного развития общества. Человечество не отдаляется от него, а стремится к нему. И именно такое отношение к этой проблеме вселяет надежду, и оно более верно, чем всякое иное отношение.
После того как я рассказал о нуждах человека и о способах их удовлетворения, мне остается сказать несколько слов о том, что же представляют собой сами эти нужды, сами потребности, а главное — что такое их удовлетворение. Они суть результат действия всего механизма человеческих отношений. Существует физическое, интеллектуальное и нравственное удовлетворение, достигаемое человечеством при функционировании, хорошем или плохом, этого механизма. Вот почему слово «потребление», которое используют экономисты, приобрело бы более глубокий смысл, если бы, сохраняя свое этимологическое значение, оно было бы также синонимом таких слов, как «цель», «осуществление», «выполнение». К сожалению, в обиходном языке, да и в языке научном, оно воспринимается в материальном и довольно грубом смысле, что приемлемо применительно к физическим нуждам, но неприемлемо к нуждам более высокого уровня. Выращивание хлебов, изготовление тканей заканчиваются их потреблением. Но разве так обстоит дело с трудом деятеля искусств, песнями поэта, преподаванием учителя, проповедями священника? Здесь мы сталкиваемся с преградой, выросшей из фундаментальной ошибки, которая вынудила А. Смита замкнуть политическую экономию в узком круге материальности, и читатель поймет и извинит меня, когда я часто буду прибегать к слову «удовлетворение», распространяя его на все наши нужды и желания и полагая, что оно более уместно в широких рамках, которые я попытаюсь определить и очертить для этой науки.
Экономистов немало упрекали в том, что они занимаются исключительно интересами потребителя. «Вы забываете производителя», — говорили им. Но, поскольку удовлетворение есть цель всех наших усилий и поскольку понятие потребления надо определять в широком смысле, изучая экономические феномены, то тут-то как раз и находится пробный камень прогресса. Благополучие человека измеряется не его усилиями, а степенью удовлетворения. Это верно не только для отдельного человека, но и для больших групп людей. А между тем эта истина, против которой никто не возражает, когда речь идет об отдельном человеке, почему-то вызывает бесконечные споры, когда дело касается общества. Критикуют утверждение, которое ясно и недвусмысленно, а именно: всякое экономическое действие оценивается не трудом, а конечным результатом, который выражается в росте или снижении общего благополучия.
Мы уже говорили, в связи с потребностями и желаниями, что нет в мире двух человек абсолютно одинаковых. То же самое можно сказать об удовлетворении потребностей. Оно неодинаково воспринимается и оценивается всеми, и тут уместно напомнить о простой, хотя и банальной вещи: вкусы расходятся. А между тем именно степень желаний и разница вкусов определяют направление усилий. Здесь явно прослеживается воздействие морали на хозяйствование. Можно вообразить себе человека-одиночку, у которого много всяких ненужных, наивных и даже безнравственных вкусов. И тогда станет ясно и наглядно, что своими слабыми и ограниченными силами он может добиться удовлетворения своих низменных и порочных желании лишь в ущерб удовлетворению желаний более разумных и нормальных. И все-таки, когда речь заходит об обществе, эта бесспорная аксиома почему-то расценивается как заблуждение. Полагают, будто извращенные вкусы и иллюзорные удовлетворения, признаваемые как источник нищеты как от дельного индивида, вдруг выступают источником национального богатства, потому что, дескать, открывают рынки сбыта для множества промышленных отраслей. Если бы это было так, мы пришли бы к печальному умозаключению, что социальный статус человека уготавливает ему место между нищетой и безнравственностью. Еще и еще раз скажу, что политическая экономия наиболее удовлетворительным и строго научным образом решает проблемы, связанные с такими несостоятельными и явно противоречивыми утверждениями.
- Войдите, чтобы оставлять комментарии