VI. БОГАТСТВО

И так, во всем, что способно удовлетворять наши нужды и желания, надо видеть и различать две вещи — сделанное природой и делаемое человеком, даровое и требующее труда, дары Бога и услуги человека, полезность и ценность. В одном и том же предмете первое может быть огромным, а второе — совершенно неприметным. Первое может оставаться неизменным, а второе беспредельно уменьшаться и уменьшается в действительности, когда тот или иной изобретенный нами способ действий дает нам тот же результат, но с меньшими усилиями.

Здесь уже можно предугадать одну из величайших трудностей, один из самых обильных источников недоумений, споров и недоразумений, с которыми сталкиваешься у самого порога, прежде чем перешагнешь его, чтобы войти в храм науки.

Что такое богатство ?

Богаты ли мы в той степени, в какой можем располагать полезностями, то есть в какой мы можем удовлетворять наши нужды и желания? «Человек беден или богат, — говорит А. Смит, — в зависимости от того, сколькими полезными вещами он обладает, которыми может пользоваться».

Богаты ли мы пропорционально данностям, которые у нас имеются, то есть благодаря услугам, которые могут быть нам оказаны? «Богатство, — говорит Сэй, — пропорционально ценности. Оно велико, если сумма ценности, заключенной в богатстве, значительна. Оно мало, если мало в нем ценности».

Люди несведущие придают тоже оба эти смысла слову «богатство». Иногда от них можно слышать: «Обилие воды — богатство для такой-то местности», — тогда как они имеют в виду полезность. Но когда кто-нибудь из них хочет определить объем собственного своего богатства, он проводит то, что именуют инвентаризацией, и оперирует только и исключительно понятием ценности.

Пусть ученым не понравится, что несведущие люди на сей раз правы. В самом деле, богатство налично или относительно. В первом случае о нем судят по степени удовлетворения наших потребностей; человечество тем богаче, чем больше у него всяких благ независимо от ценности предметов, составляющих эти блага. Ну, а если захотят знать соответственную долю каждого человека во всеобщем благе, или, иными словами, захотят определить относительное богатство? Оно представляет собой некое соотношение, которое обнаруживается единственно посредством ценности, поскольку сама ценность тоже есть не что иное как соотношение.

Наука как раз и занимается вопросами всеобщего благополучия людей, пропорцией между их усилиями и удовлетворением их потребностей, пропорцией, выгодным образом меняющей прогрессирующее участие даровой полезности в человеческом хозяйствовании. Наука, разумеется, не может исключать всего этого из самой идеи богатства. Она, наука, полагает, что наличное богатство есть сумма даровых или требующих труда полезностей, которые просто привязаны к ценностям. В аспекте удовлетворения потребностей, то есть в аспекте самой что ни на есть реальности, мы богаты и ценностью, убывающей по мере прогресса, и ценностью, так сказать, сопротивляющейся прогрессу самим фактом своей живучести.

В повседневных сделках, которыми полна жизнь людей, все меньше считывается полезность, по мере того как она все больше становится даровой и тем самым снижается ценность. Почему? Потому что даровое есть общее, а то, что есть общее, ни в чем не меняет соответственной доли каждого в наличном богатстве. Общее не подлежит обмену. А поскольку людям в их практике нужно знать лишь об этом соответствии, которое констатируется по критерию ценности, то они и интересуются только ценностью.

По этому сюжету и возник спор между Рикардо и Ж. Б. Сэем. Риккардо придавал слову «богатство» значение полезности, Сэй придавал этому же слову значение ценности. Ни тот, ни другой не могли победить в споре, потому что слово это имеет оба смысла в зависимости от того, трактуют ли его с точки зрения наличности или относительности.

Однако надо четко сказать — тем более что Сэй больше авторитетен в этих вопросах, чем Рикардо, что если отождествлять богатство (в смысле наличного благополучия) с ценностью, а особенно если утверждать, что одно пропорционально другой, то этим сбивают с толку саму науку. Слишком уж явно свидетельствуют об этом труды экономистов второго порядка (по сравнению с вышеназванными именами) и социалистов. Получается злосчастная точка отправления, наставляющая на путь, не позволяющий видеть как раз то, что образует прекрасное достояние человечества. Такая точка зрения неизбежно ведет к мысли, будто совсем уничтожается та часть благополучия, которую прогресс делает общей для всех. Умы подвергаются величайшей опасности — уверовать в безысходный и бесцельный принцип, воcпринимать политическую экономию навыворот, когда цель, которую мы преследуем, путается с препятствием, которое нас останавливает.

А в действительности любая ценность приобретается через преодоление преград. Она есть знак, симптом, свидетель, доказательство нашего врожденного несовершенства. Она беспрестанно напоминает нам об изначальном приговоре: «Будешь вкушать хлеб свой в поте лица твоего». Для Всемогущего слова «усилие», «услуга» и, следовательно, «ценность» не существуют. Что же касается нас, то нас окружает среда полезностей, из которых очень много даровых, но другие полезности добываются нашим трудом. Между полезностями и потребностями (первые призваны удовлетворять вторые) встают преграды всякого рода. Мы обречены либо отказываться от полезностей, либо преодолевать преграды нашими усилиями. Да, нам надо трудиться в поте лица для себя или для тех, кто тоже проливает пот, трудясь для нас.

Таким образом, чем больше ценностей в обществе, тем убедительнее это доказывает, что в обществе преодолены многие препятствия, но это доказывает также, что немало препятствий еще предстоит преодолевать. Так неужто станут утверждать, что именно препятствия образуют богатство, так как, дескать, без них, без их преодоления, не существовало бы ценностей?

Представим себе два народа. У одного больше удовлетворений, чем у другого, но меньше ценностей, потому что в его стране благоприятная природа и меньше всяких препятствий. Который из народов богаче?

Больше того, возьмем один народ, но в разные эпохи. Препятствия, которые надо преодолевать, остаются теми же. Однако сегодня он преодолевает их с такой легкостью, так усовершенствовал, к примеру, свой транспорт, земледельческий труд, ткацкое дело и так мало прилагает усилий, что ценности снизились в очень значительной степени. В этом случае он мог бы сделать следующий выбор: либо ограничить себя прежними удовлетворениями, и тогда весь его прогресс вылился бы в простой досуг, но можно ли было бы тогда сказать, что его богатство деградировало, потому что он стал обладать меньшими ценностями? Либо он посвятил бы высвободившиеся усилия умножению своих благ, но можно ли было бы, исходя из того, что сумма его ценностей осталась прежней, делать умозаключение, что его богатство тоже осталось прежним? А именно утвердительные ответы на эти вопросы приходится давать, если уподоблять друг другу две разные вещи — богатство и ценность.

Вот вам весьма опасный камень преткновения, или, лучше сказать, подводный риф для корабля политической экономии. Должна ли она определять и измерять богатство реализованными удовлетворениями или созданными ценностями?

Если бы между полезностями и желаниями не вставали преграды, то не нужны были бы никакие усилия, услуги, ценности, подобно тому как не нужны они Богу. И если, согласно первой части только что приведенной альтернативы, человечество, как сам Господь, владело бы бесконечным богатством, то, согласно второй части, оно было бы лишено всяких богатств. Из двух экономистов тот, который выбрал себе первый вариант, скажет: «Человечество бесконечно богато», а выбравший второй вариант будет утверждать: «Человечество бесконечно бедно».

Понятие бесконечности никак не применимо к человечеству. Но все-таки оно движется в его сторону, прилагает усилия, имеет соответственные тенденции, тяготеет к прогрессирующему богатству или же к прогрессирующей бедности. Но как все-таки экономисты придут ко взаимному согласию, когда неуклонное снижение усилий по отношению к результатам, облегчение труда, за который берутся люди и получают за него вознаграждение, убывание ценности рассматриваются одними как поступательное движение в сторону богатства, а другими как скатывание к нищете?

Если бы такое затруднение касалось лишь экономистов, можно было бы сказать: «Пусть себе спорят». Но дело-то в том, что законодатели и правительства чуть ли не каждый день принимают всяческие меры, реально воздействующие на человеческие интересы. И в каком же положении мы оказываемся, когда такие меры принимаются при полном неведении критериев, отличающих богатство от бедности?

Я утверждаю: теория, определяющая богатство через посредство ценности, есть в конечном счете лишь некое прославление, культ препятствий. Вот вам силлогизм такой теории: «Богатство пропорционально ценностям, ценности усилиям, усилия препятствиям; следовательно, богатство пропорционально препятствиям». Далее я утверждаю: ввиду разделения труда, которое замкнуло каждого человека в его ремесле, в его профессии, эту иллюзию очень трудно развеять. Каждый из нас живет благодаря услугам, которые он оказывает другим в связи с тем или иным препятствием, потребностью, страданием: врач лечит больных, земледелец предотвращает голод, производитель одежды оберегает людей от холода, возчик преодолевает расстояния, адвокат отстаивает справедливость, солдат отвращает угрозу для страны; и парадоксальным образом получается, что исчезновение всякого из этих, если назвать их в общем виде, препятствий оказывается для кого-то из нас ненужным и досадным, даже губительным, потому что тем самым исчезает источник оказания услуг, а значит, и приобретения ценностей и богатств. Очень немногие экономисты не поддались этой иллюзии, и если когда-нибудь сумеют развеять ее в пух и прах, она исполнит свою миссию во благо мировой практики. В этой связи я выступаю с третьим утверждением: наша, так сказать, официальная практика насквозь пропитана этой лжетеорией, и всякий раз, когда правительства думают, что они благоприятствуют какому-нибудь классу, профессии, промышленной отрасли, они лишь возводят преграды, чтобы дать простор некоторым, очень немногим усилиям и искусственно создать такой круг услуг, к которым человеческое сообщество просто вынуждено будет прибегать, а тем самым вырастет реальная ценность и мнимое богатство.

Такой способ действий безусловно выгоден классу, которому власти благоприятствуют. Представители этого класса рады и рукоплещут властям. А что дальше? Да всего-навсего такие же милости сомнительного свойства сыплются на другие классы.

Отождествлять сначала полезность с ценностью, потом ценность с богатством — разве это, казалось бы, не вполне естественно? А наука не видит здесь ловушки. Как она поступает? Да так, что при каждом прогрессе чего-либо она принимается рассуждать следующим образом: «Препятствий становится меньше, следовательно, усилия уменьшаются, следовательно, ценность снижается, следовательно, полезность снижается, следовательно богатство убывает, так что мы становимся самыми несчастными людьми, когда что-нибудь изобретаем, обмениваемся, имеем пять пальцев вместо трех и две руки вместо одной; надо обязать правительство, располагающее силой, навести порядок и устранить все эти злоупотребления».

Такая политическая экономия навыворот избавляет от хлопот и ответственности наши газеты и законодательные собрания. Она сбила с толку честного и мизантропически настроенного Сисмонди и — вполне логично, между прочим, — нашла отражение в книге г-на де Сен-Шамана.

«У страны, у народа, — пишет он, — есть два вида богатства. Если рассматривать полезные продукты с точки зрения их количества, степени обилия, то мы имеем дело с богатством, которым пользуется общество и которое я называю богатством пользования.

Если рассматривать с точки зрения их ценности, могущей обмениваться одна на другую, или же просто ценности, мы имеем дело с богатством, создающим ценности для общества, и я называю его богатством ценности.

Политическая экономия занимается именно богатством ценности, и им же может и должно заниматься правительство».

Так как же, следовательно, надо действовать политической экономии и правительству? А вот как: первая должна указать способы приумножения богатства ценности, а второе — пустить эти способы в ход.

Но богатство ценности пропорционально усилиям, а усилия пропорциональны препятствиям. Значит, политическая экономия должна научить, а правительство должно изловчиться находить и умножать препятствия. Г-н де Сен-Шаман никоим образом не отказывается от такого вывода.

Обмен дает людям возможность приобретать больше богатства пользования при меньшем богатстве ценности? Ах, так! Тогда давайте будем чинить помехи обмену (с. 438 его книги).

Имеется какая-то доля даровой полезности, которую можно заменить полезностью трудоемкой, к примеру упраздняя какое-нибудь орудие труда или машину? Давайте так и поступим, утверждает он, ибо ясно, что хотя машины увеличивают богатство пользования, но они уменьшают богатство ценности. «Благословим препятствия, возникающие из-за дороговизны топлива, что мешает умножению числа паровых машин» (с. 263).

Природа в чем-то потворствует нам? Но это же к нашему несчастью, потому что она лишает нас поводов и возможностей трудиться больше. «Должен признаться, что я вполне могу предпочесть, чтобы то, что может быть произведено без особого труда и даже без всякого труда, производилось руками, в поте лица и напряженным трудом» (с. 456).

Какая жалость, что мы сами не можем изготовлять питьевую воду! Это был бы прекрасный повод производить богатство ценности. К счастью, мы берем реванш на производстве вина. «Сделайте так, чтобы из-под земли были источники вина, столь же обильные, что источники воды, и вы обнаружите, что это чудо разорит четверть Франции» (с. 456).

Руководствуясь своими умилительными наивностями, наш экономист полагает, что имеется целая куча способов, притом простейших, вынудить людей производить богатство ценности.

Первый способ — это заняться перераспределением. «Если налог означает взятие денег оттуда, где их много, и передачу их туда, где их мало, то налог действует хорошо и, не наноси никакого урона государству, приносит выгоду» (с. 161).

Второй способ — это, так сказать, умозрительно рассеять, или разжидить, богатство. «Роскошь и расточительность, столь вредоносные для достояния и благополучия отдельных людей, умножают богатство общества в целом. Мне скажут, что я занимаюсь тут моралью. Нет, я на это не претендую. Речь идет о политической экономии, а не о морали. Нужны способы и средства обогатить страны и народы? Вот я и проповедую роскошь» (с. 168).

А вот способ, дающий результат еще быстрее и надежнее. Это хорошенькие, так сказать, добротные войны. «Если вы согласны со мной, что расходы расточителей столь же продуктивны, как и всякие другие расходы, и что расходы правительств тоже продуктивны... то вы не удивитесь тому, что Англия стала богаче после дорогостоящей войны» (с. 168).

Но в деле подталкивания к созданию богатства ценности все эти способы — налоги, роскошь, война и т. д. — отступают перед куда более эффективным способом — перед поджогом или просто пожаром.

«Постройка зданий — большой источник богатств, потому что она дает доходы и заработки поставщикам материалов, рабочим, самым разным специалистам и ремесленникам. Мелон цитирует Петти, который определяет как прибыль страны работу по строительству и восстановлению лондонских домов, после того как знаменитый пожар уничтожил две трети города, и оценивает эту прибыль в один миллион фунтов стерлингов ежегодно (по курсу 1666 года) в течение четырех лет, и это ни в чем не ухудшило в других отраслях хозяйствования и торговли. Мы не будем считать надежной оценку этой прибыли совершенно точной, но само событие это безусловно не оказало дурного воздействия на английское богатство того времени... Соображения шевалье Петти вполне правомерны, поскольку необходимость обустройства Лондона должна была создать множество новых источников доходов» (с. 63).

Экономисты, исходящие из тезиса о том, что богатство есть ценность, неизбежно придут к тем же самым умозаключениям, если будут следовать обыкновенной логике. Но они ей не следуют, потому что на дороге абсурда всегда обо что-нибудь спотыкаешься и спотыкаешься либо рано, либо поздно, в зависимости от уровня собственного разума. Сам г-н де Сен-Шаман вынужден был несколько отступить, видя следствия своего принципа, которые довели его до восхваления пожара. Он заколебался и ограничился, так сказать, негативной похвалой. Но логически он должен был дойти до конца и прямо высказать то, на что лишь намекает читателю.

Из всех экономистов больше всего и самым огорчительным образом спасовал перед затруднением, о котором у нас сейчас идет речь, г-н Сисмонди. Как и г-н де Сен-Шаман, он исходит из все той же идеи, что ценность есть элемент богатства; как и тот, он строит на этой основе политическую экономию навыворот, проклиная все, что снижает ценность. Он тоже в восторге от препятствий, тоже сетует на машины, предает анафеме обмен, конкуренцию, свободу, тоже славит роскошь и налог и в конце концов приходит ко все тому же выводу, что чем больше обилия всяких вещей, тем беднее становятся люди.

Тем не менее во всех трудах г-на Сисмонди чувствуется, что в глубине души он как-то постигает, что ошибается, но никак не может убрать или порвать завесу между ним и истиной. Он не решается делать, слишком прямолинейных выводов, как поступает г и де Сен Шаман, из своего принципа, Он колеблется, пребывает в нерешительности и порою задается вопросом, а возможно ли вообще, чтобы все люди с самого начала, с сотворения мира и человека, заблуждались и шли по самоубийственному пути, стремясь снизить усилия по удовлетворению своих нужд, то есть все время снижать ценность. Друг и одновременно враг свободы, он сильно боится ее, потому что она, дескать, ведет ко всеобщей нищете ввиду обилия, обесценивающего ценность. Однако он не знает, как же взяться за дело, чтобы разрушить эту зловещую свободу. Таким образом, он достигает сфер социализма и искусственных организаций; он утверждает, что правительство и наука обязаны регулировать, ужимать и прижимать все и вся. Затем он все-таки начинает понимать опасность своих рекомендаций, как-то сворачивает и стушевывает их, но в конце концов впадает в полное отчаяние, говоря: свобода ведет в пропасть; принуждение столь же невозможно, как и недейственно; кругом тупик. Да, тупик, если ценность есть богатство, то есть если препятствие на пути ко благу есть само благо, опять-таки то есть если зло есть добро.

Последний из авторов, который, насколько мне известно, тоже пытался разобраться в этом вопросе, это г-н Прудон. Ему посчастливилось повстречаться с этим вопросом, и он написал книгу «Система экономических противоречий или философия нищеты». Прекрасный повод ухватить прямо за волосы «антиномию» и посмеяться над наукой! В самом деле, не найти лучшего случая, чтобы сказать ей: «Так что же ты усматриваешь в росте ценности — благо или зло? Как говорили латиняне, тот, кто рассуждает, должен аргументировать». Вы только представьте себе, с каким ехидством произносились подобные слова[1]!

«Я требую, — пишет он, — чтобы всякий серьезный экономист не пересказывал и не повторял вопрос, а ясно ответил, по какой причине ценность падает по мере роста производства, и наоборот... Если выразить это в узкоспециальных понятиях, то полезная ценность и ценность обмениваемая, хотя они и необходимы одна для другой, находятся в обратном взаимном соотношении. Следовательно, полезная и обмениваемая ценности неразрывно связаны друг с другом, но по своей природе они имеют постоянную тенденцию к взаимоисключению.

Такая внутренняя противоречивость понятия ценности не имеет причин, поддающихся объяснению. Человек нуждается во множестве вещей, но обязан добывать их своим трудом, откуда необходимым образом следует противополагание полезной ценности и обмениваемой ценности, а из этого противополагания возникает противоречие еще на самом пороге политической экономии. Никакой ум, никакая воля, божественная или человеческая, не в силах его устранить. Поэтому, вместо того чтобы тщетно искать объяснения, давайте ограничимся констатацией необходимости противоречия».

Известно, что великое открытие г-на Прудона состоит в том, что все на свете одновременно истинно и ложно, хорошо и плохо, правомерно и неправомерно, что нет ни единого принципа, который не противоречил бы сам себе, и что противоречие заключено не только в ошибочных теориях, но и в самой сути вещей и явлений. Оно есть чистое выражение необходимости, закон живых существ» и т. п., так что его не избежать и не устранить сколько-нибудь рациональным способом, если только не будет проведена серия мер и если не будет создан Народный банк. Бог — антиномия; свобода — антиномия; конкуренция — антиномия; собственность — антиномия; ценность, кредит, монополия, сообщество людей — антиномия, всегда и везде антиномия. Когда г-н Прудон сделал это знаменитое открытие, его сердце навертка билось учащенно от радости, ибо, поскольку противоречие пронизывает все на свете, то всегда найдется повод о чем-нибудь поспорить и что-нибудь опровергнуть, а это для него величайшее счастье. Однажды он сказал мне: «Я хотел бы попасть в рай, но боюсь, что у всех людей, вернее душ, там не будет разногласий и мне не с кем будет поспорить».

Надо признать, что понятие ценности дает ему блестящую возможность еще и еще раз поговорить об антиномии. Тем не менее я прошу его извинить меня, но противоречия и противополагания кроются в ложных теориях, а вовсе не в природе вещей и явлений, как он полагает.

Теоретики начали с того, что перемешали между собой ценность и полезность, то есть зло и добро (так как полезность есть желаемый и искомый результат, а ценность происходит от преодоления препятствий, располагающих между результатом и желанием). Это была их первая ошибка, и когда он« уяснили себе ее последствия, они решили устранить затруднение, разделив ценность на ценность полезности и ценность обмена; получилась досадуя тавтология, неправомерно объединяющая словом «ценность» два разных и даже противоположных феномена.

Нo если, отбросив всякие тонкости, мы обратимся к простым и реальным фактам, то что мы увидим? Мы, естественно, увидим очень и очень мало противоречий.

Тот или иной человек трудится исключительно для себя. Если он приобрел сноровку, если его сила и ум развиты и развиваются дальше, если природа к нему снисходительна или же он сам умеет наилучшим образом привлекать ее содействие, то у него больше достатка с меньшим трудом. Где вы ту' углядели противоречие, а если его чуть-чуть и имеется, то стоит ли по этому поводу поднимать шум?

Теперь возьмем не отдельного человека, а человека, прочно связанного с другими людьми. Все они обмениваются, и я тут тоже повторяю мое утверждение: по мере того как они приобретают умение и навыки, наращивают силу и ум, а природа им благоприятствует или они сами умеют и научаются пользоваться ее сотрудничеством — по мере всего этого и у них тоже получается больше достатка с меньшим трудом, они располагают большей суммой даровых полезностей; в своих взаимных сделках они передают друг другу больше полезных результатов в сравнении со все тем же, одинаковым количеством труда. Где вы тут видите противоречие?

Разумеется, если вы совершенно неправомерно, как это делают Смит и все его последователи, даете одно и то же наименование, а именно наименование «ценность», как полученным результатам, так и затраченному труду, вот тогда антиномия, или противоречие, налицо.

Знайте, однако, что противоречие кроется в ваших ошибочных трактовках, а не в живой действительности.

Таким образом, надлежало бы высказаться примерно так: поскольку человек нуждается во множестве самых разнообразных продуктов и должен добывать их своим трудом, используя дарованную ему возможность обучаться и совершенствоваться, то нет ничего более естественного и нормального, чем рост и умножение результатов по сравнению с усилиями, и нет никакого противоречия в том, что та или иная, но данная, одна и та же, ценим, и. служит средством получения все большей и большей полезности.

Лишний раз скажу, что для человека полезность — это лицевая сторона медали, а ценность — ее оборотная сторона, гораздо менее украшенная и привлекательная. Полезность имеет отношение лишь к удовлетворению наших нужд, а ценность — лишь к тяготам нашего труда. Полезность реализует наши желания и пропорциональна им; ценность же аттестует наше врожденное несовершенство, порождается препятствиями и пропорциональна им.

Но в силу человеческой способности к самосовершенствованию даровая полезность, даваемая природой, имеет тенденцию все больше и больше заступать место полезности трудоемкой, которая-то и выражается словом «ценность». Вот вам и весь феномен, и в нем, повторяю, не скрывается ни единого противоречия.

Однако остается вопрос: должно ли слово «богатство» объединять обе эти полезности или обозначать только вторую из них?

Если бы можно было раз и навсегда учредить два класса полезностей и разместить отдельно даровые полезности и полезности, добываемые трудом, то мы имели бы два класса богатств, которые назывались бы, в духе высказываний г-на Сэя, «естественными богатствами» и «социальными богатствами» или же, в духе определений г-на де Сен-Шамана, «богатствами пользования» и «богатствами ценности». После чего, как и предлагают эти авторы, надо было бы и вовсе не интересоваться богатствами первого ряда.

«Блага, доступные всем, — говорит г-н Сэй, — которыми каждый может пользоваться вволю, не будучи обязанным его добывать, не боясь исчерпать их, такие блага, как воздух, вода, солнечный свет и т. д., даются нам даром природой и могут быть названы естественными богатствами. Поскольку они не производятся людьми, не распределяются между ними, не потребляются как товары, они не входят в компетенцию политической экономии.

Предмет этой науки составляют блага, приобретаемые в собственность и имеющие общепризнанную ценность. Их можно назвать социальными богатствами, потому что они существуют лишь среди людей, объединенных в общество».

«Политическая экономия занимается богатством ценности. — вторит ему г-н де Сен-Шаман, — и всякий раз, даже когда я не оговариваю того особо, я все равно подразумеваю именно такую ценность».

Почти все экономисты единодушны в этом вопросе.

«Самое удивительное, — говорит Сторч, — это то, что имеются ценности, могущие быть присвоенными, и ценности, которые не присваиваются[2].

Только первые являются предметом политической экономии, так как вторые не дают результата, достойного внимания со стороны государственного деятеля ».

Что до меня, то, как я убежден, эта порция полезности, которая благодаря прогрессу становится все меньше и меньше требующей труда и неуклонно ведет к снижению ценности, но не теряет самой полезности, а расширяет сферу общего и дарового, как раз ввиду этого должна привлекать к себе внимание и государственных деятелей, и экономистов, иначе, вместо того чтобы осознавать и исследовать великие достижения человечества, наука будет лицезреть далеко не полную картину вещей, подвижных, уходящих, исчезающих, будет заниматься простейшими соотношениями вещей — иначе
говоря, вопросами ценности, и только ценности. Она так и делает, изучая лишь нелегкий труд, препятствия, интересы производителя и, что еще хуже, перемешивая все это с государственными интересами. Вот и получается, что наука принимает зло за добро и, ведомая учеными типа Сен-Шамана и Сисмонди, впадает в социалистическую утопию и в прудоновскую антиномию.

Да разве не является сама эта демаркационная линия между двумя полезностями химерической, произвольной, которая в реальности вовсе не существует? Каким образом намереваетесь вы разъединить участие природы и участие человека? Ведь именно они переплетены в действительности теснейшим образом; больше того, одно участие непрерывно вытесняет другое, в чем и заключается прогресс. Если же экономическая наука, несмотря на внешнюю сухость и отвлеченность своих исследований, изучает и, так сказать, воспевает ум человека в иных отношениях и связях, а не в тех, которыми она себя почему-то ограничивает, то это значит, что она излагает нам подлинные законы ассоциации человека и природы, показывает, как даровая полезность все более и более теснит полезность трудоемкую, как растет пользование благами и радостями и убывает тяжесть работы и усталость, как устраняются все и всякие преграды, а вместе с ними падает ценность, как своего рода разочарование производителей с лихвой окупается удовольствием потребителей, как естественное богатство, даровое и общее, идет на смену богатству личному и присвоенному. Но нет, из политической экономии хотят исключить как раз то, что составляет ее божественную гармонию!

Воздух, вода, естественный свет — вещи даровые, говорите вы. Да, это так, и если пользуемся этими вещами в их изначальном, не тронутом нами, состоянии, если мы не привлекаем их к содействию нашему труду, то мы вполне можем исключить их из политической экономии, как мы исключаем возможную и вероятную полезность, скажем, пролетающих мимо земли комет. Но возьмем человека на заре его существования и человека сегодняшнего. Сначала он очень несовершенно привлекал к своему труду воду, воздух, свет и другие природные возможности. Каждое удовлетворение его нужд доставалось ему ценой больших собственных усилий, требовало огромной работы, которая могла быть переуступлена другому человеку лишь в качестве огромной услуги, представляя собой, следовательно, огромную ценность. Мало-помалу вода, воздух, свет, сила тяжести, упругость, тепло, электричество, растительная жизнь выводились человеком из, так сказать, инерции и привлекались к нашему хозяйствованию, смешиваясь с ним. Все эти природные силы и факторы приумножались в человеческом труде. Они даром творили то, что раньше приходилось творить тяжелой работой. Нисколько не ущемляй удовлетворения наших нужд, они ущемляли и убавляли ценность. Говоря просто, чтобы было понятно любому простолюдину, то, что стоило сто франков, стало стоить десять; то, что требовало десять дней работы, стало требовать один день. Убывающая доля ценности покидает сферу собственности и переходит к сообществу людей. Значительная часть человеческих усилий высвобождается и используется для других начинаний. Вот так, применительно ко все тем же прежним труду, услугам, ценностям, то есть беря их за шкалу отсчета, человечество чудесным образом расширяет круг своих благ и радостей, а вы утверждаете, что я должен вывести пределы науки эту даровую и общую полезность, которая только она одна объясняет, что такое всесторонний прогресс и почему сопутствуют друг другу благополучие и равенство!

В заключение скажем лишний раз, что слову «богатство» можно придавать и придается два смысловых значения.

Наличное богатство, истинное, удовлетворяющее нужды, или, иначе говоря, сумма полезностей, которую труд с помощью природы предоставляет в распоряжение общества.

Относительное богатство, то есть соответственная доля каждого в общем богатстве, в его создании, доля, определяемая ценностью.

Вот вам и закон гармонии, который можно кратко сформулировать так: Через посредство труда действия людей комбинируются с действиями природы.

Полезность является результатом такой кооперации действий.

Каждый человек берет себе от общей полезности долю, пропорциональную создаваемой им ценности, то есть услугам, которые он оказывает другим людям, а это значит, что в конечном счете он черпает из полезности, которая обязана своим существованием ему самому.

Нравственный аспект богатства. Мы рассмотрели богатство с экономической точки зрения. Быть может, небезынтересно кратко обрисовать его в ракурсе его моральных эффектов.

Во все времена богатство, именно в этом ракурсе, было предметом споров. Некоторые философы, некоторые религии призывали и велели презирать его. Они же и другие проповедовали умеренную жизнь, так сказать, «золотую середину». И очень немногие считали нравственной жажду радостей и удач.

Так кто же прав, а кто неправ? Политическая экономия не занимается моралью индивидов. Скажу только одно: я всегда полагал и полагаю, что в том, что касается всеобщей практики, теоретики, ученые, философы ошибаются и заблуждаются гораздо больше и чаще, чем сама эта всеобщая практика, ибо в само слово «практика», в его смысл, все эти мыслители включают не только собственно действия большинства людей, но и свое восприятие их и свои идеи.

А между тем что показывает нам всеобщая практика? Мы видим, как все или почти все люди стараются выйти из нищенского состояния и преодолеть его — мы вообще именно так начали человеческую историю; как люди гораздо больше ощущают нужду в чем-либо, чем удовлетворение от чего-либо, но любят последнее, а не первое, предпочитают богатство лишениям — все, решительно все, за крайне редкими исключениями, даже те, кто проповедует обратное.

Тяга к богатству огромна, нескончаем;, поистине всеобща, ненасытна. Она охватила почти весь земной шар и порождена, как это ни покажется странным, нашим врожденным неприятием труда, отвращением к нему. Она, эта тяга, проявляет себя как низменная алчность в гораздо большей степени у диких и варварских народов, чем у народов цивилизованных, что бы там ни говорили на этот счет. Все мореплаватели, отбывавшие из Европы в XVIII веке, напичканные модными идеями Руссо, что вот, мол, они встретят на антиподах человека природы, бескорыстного, великодушного, гостеприимного, были потрясены неуемной жадностью первобытных племен и народцев. Да и в наши времена наши военные люди рассказывали нам, что же такое хвалимое бескорыстие арабов.

С другой стороны, мнение всех, даже тех, чьи слова явно не соответствуют их делам и поведению, едино в том, что надо чтить и славить бескорыстие, щедрость, умение владеть собой и пресекать страсть к обогащению, которая побуждает нас не пренебрегать никакими средствами и способами ради обретения богатства. Наконец, то же самое мнение вызывает уважение к людям, которые, находясь в любых и самых разных условиях существования, прилежно, честно и упорно трудятся, чтобы улучшить свою участь и обеспечить благополучие своим семьям. Вот из всей совокупности этих фактов, обстоятельств, идей и чувств как раз и надо, как мне представляется, выносить суждение о богатстве в аспекте индивидуальной морали.

Надо прежде всего признать, что движущая сила, устремляющая нас к тому, чтобы стать богатыми, эта сила пребывает в самой природе. Она есть творение Провидения и потому нравственна. Она восходит к первобытной эпохе общих лишений, которые так и оставались бы нашим уделом, если бы в нас не зародилось желание преодолевать их. Далее, надо признать, что усилия людей по устранению изначальных и последующих лишений — лишь бы эти усилия не выходили за рамки справедливости — достойны всяческого уважения просто потому, что они уважаются реально и повсеместно. Вряд ли найдется кто-нибудь, кто не согласятся, что труд несет нравственность в самом себе. Это выражается в пословице, бытующей во всех странах: «Леность — мать всех пороков». И сразу впадаешь в вопиющее противоречие, если скажешь, что, с одной стороны, труд необходим для поддержания людей на высоком уровне, а : другой — люди безнравственны, когда стремятся приобрести богатство собственным трудом.

Надо признать — это уже в-третьих, — что тяга к богатству становится безнравственной, когда ее проявления выводят нас за пределы справедливости, а также когда неуемная жадность приводит к тому, что люди, наживающиеся нагло и открыто и становящиеся намного богаче всех других людей, все более и более непопулярны.

Таково суждение не кучки философов идя немногих сект, а вообще всех людей, и я это суждение разделяю.

Тем не менее хочу заметить, что суждение это может быть не одинаковым, не одним и тем же сегодня и в древности, но это не создает никаких противоречий.

Ессее и стоики жили в обществе, где богатство достигалось ценой угнетения , грабежа, насилия. Оно, богатство, не только было безнравственным само по себе, но по способам его приобретения; безнравственны были сами люди, приобретающие его таким путем. Отрицательная реакция на такое богатство, пусть даже преувеличенная и чрезмерная реакция, была вполне естественной. Наши нынешние философы, выступающие против богатства, но не учитывающие разницы в способах его приобретения, пытаются играть роль. Сенеки или Христа, но на деле они лишь попугаи, повторяющие то, чего сами не понимают.

Вопрос, который ставит перед собой политическая экономия, таков: является ли богатство моральным благом или моральным злом для человечества и является, с точки зрения морали, прогрессирующий рост богатства совершенствованием или деградацией человека?

Читатель, видимо, предчувствует мой ответ и понимает, что я должен что-то сказать по поводу индивидуальной морали, морали индивида, чтобы избежать противоречия или даже некоей невозможности, которую можно сформулировать так: индивидуальная безнравственность есть всеобщая нравственность.

Не обращаясь ни к статистике, ни к спискам узников наших тюрем, можно поставить нашу проблему следующим образом.

Деградирует ли человек по мере того, как он все больше и больше становится хозяином и господином вещей и природы, ставит их себе на службу, обеспечивает себе тем самым больше досуга и, освобождая свое время от удовлетворения наиболее насущных нужд своей телесной организации, высвобождает из состояния пассивности свои умственные и нравственные способности, которые явно не были ему даны изначально ради того, чтобы вечно пребывать в летаргии?

Деградирует ли человек по мере того, как он выходит из, так сказать, неорганического состояния и поднимается все выше и выше к состоянию духовной и умственной развитости?

Именно так поставить проблему означает уже и решить ее.

Я охотно соглашусь с тем, что когда богатство наращивается безнравственными способами, оно сеет вокруг себя безнравственность, как это было у древних римлян.
Я соглашусь также с тем, что когда оно приумножается слишком уж неравномерно среди людей, образуя все более и более глубокую пропасть между классами, оно тоже сеет вокруг себя безнравственность и порождает страсть к мятежу.

Но так же ли обстоит дело, когда богатство оказывается плодом честного труда, свободных сделок и договоренностей и единообразно распространяется на все классы общества? Нет, не так, поистине не так обстоит дело.

Однако всяческие писания авторов-социалистов полны нападок на богатых.

Я никак не могу понять, каким же это образом подобные школы, столь разнообразные во всех прочих отношениях, но единодушные в том, что касается богатства, не замечают, в какое противоречие они впадают.

С одной стороны, богатство, согласно утверждениям руководителей этих школ, производит тлетворное, деморализующее действие, калечащее души, ожесточающее сердца, прививающее вкус к извращенным наслаждениям.У богатых налицо все людские пороки. У бедных налицо все людские добродетели; они справедливы, отзывчивы, бескорыстию?; великодушны. Вот их излюбленная тема.

С другой стороны, все напряжение воображения социалистов, все изобретаемые ими системы, все законы, которые они хотят навязать нам, направлены — если, конечно, верить всему этому — на то, чтобы бедность была преобразована в богатство...
Нравственность богатства, доказываемая прописной истиной, что выгода одного есть выгода другого...

__________________________________________________________________________________

1. «Выступите за конкуренцию, и вы будете неправы; выступите против конкуренции, и вы тоже будете неправы; это означает, что вы всегда правы». (П. Ж. Прудон. Система экономических противоречий... С. 182. ))

2. Опять это вечное — и будь оно трижды проклято! — смешение ценности с полезностью. Я могу показать вам множество полезностей, которые не присваиваются, но покажите мне хотя бы одну ценность, которая не принадлежала бы собственнику.)