Обмен — это и есть политическая экономия, это и есть общество, все общество, ибо невозможно представить себе ни общество без обмена, ни обмен без общества. Я не претендую исчерпать в этой главе столь обширную тему. Едва ли исчерпает ее даже вся моя книга.
Если бы люди, наподобие улиток, жили в полной изоляции друг от друга, если бы они не обменивались своим трудом и идеями, если бы не совершали сделок, то мы имели бы дело пусть со множеством, но всего лишь человеческих единиц, индивидов, противостоящих друг другу, но не было бы никакого общества.
Да что я говорю? Не было бы даже индивидов в смысле индивидуальностей. Для человека изоляция — это смерть. А если вне общества он жить не может, то, значит, его естественное состояние есть состояние социальное.
Все науки приходят к этой истине, которая не признавалась в XVIII столетии, когда политика и мораль основывались на прямо противоположном утверждении. Тогда даже не ограничивались противопоставлением естественного состоянии природному, а говорили, что первое абсолютно господствует над вторым. «Счастливы были люди, восклицал Монтень, когда жили без связей, без законов, без языка, без религии!» Известно, что вся система Руссо, до сих нор сильно воздействующая на мнения и поступки, основана на тезисе, что однажды люди, к своему несчастью, договорились отказаться от безмятежного естественного состояния в беспокойном и бурном общественном, социальном состоянии.
Задачей этой главы не будет собирание всех опровержений этого фундаментального заблуждения, самого вредоносного из всего, что когда-либо извращало политические науки, ибо если общество есть изобретение и договоренность, то каждый может изобрести любую другую социальную форму; именно таким, со времен Руссо, было и остается направление мысли многих. Думаю, что мне легко было бы доказать, что изоляция исключает язык, а отсутствие языка исключает мысль, и человек минус мысль вовсе не становится естественным человеком, а прекращает быть человеком вообще.
Вместе с тем решительное отвержение идеи, на которой покоится доктрина Руссо, сразу и без усилий подводит нас к некоторым соображениям, относящимся к обмену.
Потребность, усилие, удовлетворение — вот что составляет человека с экономической точки зрения.
Мы уже видели, что тут два крайних термина непередаваемы от человека к человеку, потому что они относятся к области чувства, они суть само чувство, которое сугубо и безраздельно личностно, и это относится как к термину, предваряющему усилие и определяющему его характер, так и к термину, следующему за усилием и представляющему собой возмещение усилия и вознаграждение за него.
Остается усилие, и усилиями люди обмениваются. Иначе и быть не может, так как обмен предполагает активность, и именно усилие выражает принцип активности. Мы не можем страдать или радоваться, так сказать, замещая другого, хотя мы и чутки к страданиям и радостям другого. Но мы можем помогать друг другу, работать один за другого, оказывать взаимные услуги, использовать наши способности ради другого или получать от него то же самое. Таково общество. Причины, следствия, законы всех этих обменов как раз и составляют предмет исследований политической и социальной экономии.
Мы не только можем взаимодействовать, но мы взаимодействуем самым необходимым образом. Я утверждаю, что само наше устройство повелевает нам трудиться друг для друга, иначе мы просто напросто погибнем. А если так, то общество есть наше естественное состояние, притом единственно возможное, в котором мы можем жить.
В этой связи я выскажу одно положение, касающееся равновесия между потребностями и способностями, положение, которое самого меня приводит в восхищение, потому что в нем видно намерение Провидения, управляющего нашими судьбами.
В изоляции наши нужды превосходят наши способности.
В социальном состоянии наши способности превосходят наши нужды.
Отсюда следует, что изолированный человек жить не сможет, а у человека социального простейшие и необходимые нужды отходят на задний план и растут желания более возвышенные; таким путем человек совершенствуется, и нет пределов его совершенствованию.
Это не пустое заявление, а утверждение, которое исчерпывающе доказывается логикой, аналогиями, опытом. Правда опытом доказывать его не легко. Откуда его взять? Оно истинно потому, что человек не может жить изолированно, но где найдешь в живой природе примеры абсолютного одиночества? Ощущения и здравый смысл не могут воспринять и понять голого отрицания чего бы то ни было. Я пойму, что треугольник не имеет четырех сторон, но не пойму, что он четырехугольный. А вот если мне покажут таковой, и поверю. Таким же образом, требовать от меня экспериментального доказательства того, к чему ведет изоляция в живой природе, означает навязывать мне противоречие, потому что для человека изолированность и жизнь исключают друг друга, и никогда не видели и никогда не увидят людей, лишенных всяких отношений и связей.
Если и существуют живые организмы, хотя мне о них неизвестно, которые проходят весь цикл своего существования в полной изоляции, то все-таки надо признать, что природа установила какую-то точную пропорцию между их нуждами и их способностями. Можно признать и понять также и то, что способности таких живых существ превышают их потребности, но в таком случае они способны к самосовершенствованию и прогрессивному развитию. Точное равновесие делает существа стационарными, но превосходство потребностей над способностями их удовлетворить немыслимо. Требуется, чтобы с момента их рождения, их первого появления на свет, они обладали всей полнотой способностей, требуемых для удовлетворения сразу же возникающих нужд, или чтобы, по меньшей мере способности и нужды, вырастая, сохраняли одно и то же соотношение. Иначе живые виды погибнут при рождении и не позволят что-либо наблюдать.
Ни одно из живых созданий в нашем мире не имеет столько потребностей, сколько имеет их человек. Ни у каких других существ детство не длится так долго и беззаботно, зрелость не перегружена величайшей ответственностью, старость не становится слабой и страдающей тоже на долгое время. И, как будто у него недостает потребностей, человек обладает еще и вкусами, удовлетворение которых требует не меньше усилий, чем; потребности самые насущные. Едва он удовлетворит голод, как уже хочет украсить себя, приодеться; едва приоденется, как ему нужна другая, роскошная одежда; едва он приобретет какое-никакое жилье, как хочет улучшить и украсить обстановку. Его ум не знает покоя, как тело не знает насыщения. Он желает глубже узнать законы природы, укротить животных, обуздать всяческие природные элементы, проникнуть вглубь земли, пересечь бескрайние океаны, летать над ветрами и против ветров, покорить время и пространство. Он хочет познать движущие силы собственной воли и сердца, владеть своими страстями, добиться бессмертия, соединиться с Создателем, подчинить себе все — природу, себе подобных, самого себя. Одним словом, его желания и стремления уходят в бесконечность.
Так что, повторю, ни у какого живого вида потребности и способности не развиваются столь велико, как у человека. Только он может сопоставлять вещи и судить о них. Только он рассуждает и разговаривает, предусматривает и предвидит, жертвует настоящим ради будущего, передает от поколения к поколению свой труд и навыки, мысли и опыт. Только он способен к самосовершенствованию, дальний конец которого теряется где то за пределами нашего мира.
А теперь поместим эти наши наблюдения и экономический контекст. Каков бы ни был размах наших способностей, мы не можем, в определенном смысле, созидать. Человек не может увеличить или уменьшить число молекул в том или ином веществе. Его деятельность ограничивается видоизменением и комбинированием для своего потребления и использований субстанций, окружающих его (Ж. Б. Сэй).
Видоизменять субстанции в целях придания им полезности — это и есть производить, точнее, это и есть способ производства. Отсюда я делаю вывод — и об этом будет обстоятельно рассказано далее, — что ценность никогда не пребывает в самих этих субстанциях, ее надо искать в усилиях по видоизменению и сопоставлению субстанций, в обмене ими, а также в других аналогичных усилиях. Вот почему ценность есть лишь определение, мера обмениваемых услуг независимо от того, участвует ли в таком обмене сама материя или не участвует. Для понятия ценности совершенно безразлично, оказываю ли я услугу моему ближнему, совершая хирургическую операцию или готовя целительные снадобья. В последнем случае полезность заключена в субстанции, но ценность заключена в услуге, в умственном и физическом усилии одного человека, чтобы помочь другому. Приписывать ценность самой материи значит смешивать понятия или выражаться метафорически, а всякая метафора уводит науку в сторону.
Теперь я вернусь к организации, к устройству человека. Если остановиться на разобранных выше понятиях и не идти дальше, то человек будет отличаться от других живых существ лишь более значительными нуждами и способностями. Ведь все живые существа в чем-то нуждаются и на что-то способны. Птица совершает длинное путешествие, чтобы оказаться в подходящем климате; бобер переходит реку по построенной им плотине; ястреб открыто нападает на добычу; кошка терпеливо подкарауливает ее; паук ткет паутину-ловушку. В общем, все трудятся, чтобы жить и развиваться.
Но так как природа установила точную пропорцию между нуждами и способностями животных, так как она отнеслась к человеку более внимательно и проявила больше щедрости, так как она заставила его быть существом социальным и распорядилась, что в изоляции его потребности будут превышать его способности, а в социальном состоянии, наоборот, способности будут превышать потребности, открывая тем самым безграничное поле для реализации наших благородных устремлений, ввиду всего этого мы должны признать, что, подобно тому как человек, имея связь, прямую связь с Создателем, возвышается над животными благодаря своему религиозному чувству, подобно тому как в своих отношениях с себе подобными он стремится к справедливости, а по отношению к самому себе старается быть высоконравственным, так и в своем подходе к средствам собственного существования и развития он отличается от всего остального живого мира одной замечательной особенностью. Особенность эта — обмен.
Нужно ли мне описывать состояние лишений, нищеты, полного неведения обо всем, в которое впадет человечество, если вообще не исчезнет с поверхности земного шара?
Один из популярнейших философов в романе, восхищающем многие поколения детей, показал нам человека, преодолевшего своей энергией, активностью, умом тяготы своего полного одиночества. Желая высветить все стороны этого благородного существа, он искусственно отделил его от цивилизации, поведав юному читателю о кораблекрушении. Да, Даниэль Дефо выбросил своего герои на остров отчаяния одного, почти голого, лишенного всего того, что помогает человеческим усилиям, — полезных занятий, обмена, общества.
И тем не менее, хотя описываемые им трудности лишь родились в его воображении, Даниель Дефо лишил бы свой роман даже тени вероятности, если бы слишком сгустил краски и не сделал уступок социальному состоянию Робинзона. Так, его герой выловил после кораблекрушения некоторые необходимые ему предметы, провизию, порох, ружье, нож, топор, веревки, доски, всякое железо и т. п. Все это свидетельствует, что общество есть необходимая среда человека и даже вольный романист не смог заставить своего героя существовать без всяких следов и отпечатков общества.
И заметьте еще, что у Робинзона было в его одиночестве другое социальное сокровище, тысячекратно более ценное, которое не могли поглотить волны; я имею в виду его мысли, память, опыт, даже язык, без которого он не мог бы поддерживать себя, то есть мыслить.
У нас существует грустная и неразумная привычка приписывать все наши беды нашему социальному состоянию. До некоторой степени тут мы правы, но только если сравниваем одно социальное состояние с другим, когда одно отстает от другого и менее совершенно. Но мы неправы, если сопоставляем социальное состояние, пусть несовершенное, с изоляцией человека. Чтобы доказать, что именно общество диктует условия существования каждого из нас, я даже не буду говорить о человеке вообще, а скажу о людях самых несчастных. Так вот, можно ли утверждать, что наши нищие собратья, пребывающие в социальном состоянии, вынуждены нести большее бремя страданий и лишений, чем человек, изолированный от всех других? Взгляните на жизнь бедного рабочего без особой специальности, профессии, взгляните внимательно, посмотрите, каково его повседневное бытие и потребление. У него грубая одежда, он ест черный хлеб, да и то не досыта, спит под какой-то крышей и на досках. А теперь задайтесь вопросом, где и как изолированный человек, лишенный возможности обмена, достанет себе что-то, хотя бы отдаленно напоминающее грубую одежду, черный хлеб, жесткое ложе, скромнейшее жилье. Сам Руссо, этот страстный энтузиаст естественного состояния, признавал, что в таком состоянии человек был гол и спал под открытым небом. Потому-то Руссо, чтобы все-таки рассыпать похвалы естественному состоянию, считал счастьем самоограничение. Но я утверждаю, что такое негативное счастье есть химера и что изолированный человек просто погибнет, притом очень быстро. Быть может, Руссо дошел бы до тезиса, что гибель и есть совершенство. Что ж, он был бы последователен, ибо если счастье состоит в самоограничении и лишении, то совершенство заключено в небытии.
Надеюсь, что читатель не сделает из прочитанного вывод, что мы бесчувственны к социальным страданиям наших собратьев. Из того обстоятельства, что страдания даже в несовершенном обществе не так сильны, как в изоляции, вовсе не следует, будто мы не желаем прогресса, неуклонно уменьшающего страдания. Но поскольку изоляция хуже всякого социального состояния, и вправе сказать, еще и еще раз, что изоляция поднимает наши самые насущные нужды гораздо нише наших способностей и возможностей.
Так каким же образом обмен опрокидывал к нашей пользе только что названную закономерность, помещает наши способности над нашими потребностями?
То, что обмен производит именно такой эффект, доказано самой цивилизацией. Если бы наши нужды превосходили наши способности, мы вечно оставались бы безнадежно отсталыми существами; если бы было равновесие того и другого, мы вечно топтались бы на месте. Но мы прогрессируем, а значит, каждый период социальной жизни, будучи сопоставлен с предыдущим периодом, высвобождает определенную долю способностей, если считать, что они нужны для удовлетворения прежних потребностей.
Попробуем объяснить этот чудесный феномен.
Объяснение Кондильяка представляется мне недостаточным, сугубо эмпирическим и, в общем, ничего не доказывающим. «Сам по себе обмен, — утверждает он, — необходимо должен быть выгоден для обеих сторон, иначе он просто не состоится. Следовательно, всякий акт обмена дает человечеству, так сказать, не одну, а две крупицы.»
Если считать это утверждение истиной, то все-таки получается не два, а один результат. Иначе человек, страдающий бессонницей, стал бы превозносить, абстрагируясь от самого себя, собственные наркотические достоинства опиума.
Итак, обмен, как утверждается, содержит два зерна, два выигрыша. Но почему и каким образом? Вы скажете, что это следует из самого совершения обмена. Но почему он совершается? Чем движимы люди, решившие совершить обмен? Неужели обмен содержит в самом себе некое таинственное благо, которое никак нельзя понять и объяснить?
Некоторые усматривают выгоду в том, что при обмене люди отдают излишнее и получают то, чего им недостает. Обмен, говорят они, есть договоренность об отдаче излишка и получении необходимого. Но это не соответствует фактам, которые мы видим повседневно, ибо кто может утверждать, что крестьянин, уступая выращенный хлеб, который он никогда не съест, отдает излишек, именно излишек? Так бывает лишь иногда, и я не вижу в подобном утверждении никакого объяснения прогресса.
Конкретное наблюдение дает нам более удовлетворительное объяснение могущества обмена.
Обмен проявляется двояко: он объединяет силы и отделяет друг от друга виды деятельности, занятий.
Вполне понятно, что в большинстве случаев объединенная сила нескольких людей выше, чем простая сумма их разрозненных усилий. Возьмем перемещение чего-нибудь тяжелого. Тысяча человек, действующих по одиночке, не сдвинут груз, а четырем человекам, взявшимся за дело дружно, это удастся. Да вы сами можете увидеть и вспомнить огромное количество действий, которые могут совершаться только совместными усилиями.
Кроме того, совместные мускульные усилия для достижения общей цели — это еще далеко не все. Природа снабдила нас самыми разнообразными физическими, нравственными, умственными способностями. И виды объединения этих способностей варьируются неисчерпаемо. Скажем, надо проложить хорошую дорогу или защитить страну. Один прилагает к этому делу прямую силу, другой умение, третий отвагу, четвертый накопленный опыт и умение предвидеть. И тут абсолютно ясно, что если бы все эти люди действовали разрозненно, то результат не только не был бы достигнут, по к нему даже бы и не стремились, не видя перед собой четкой цели.
Ну, так вот. Соединение усилий предполагает наличие обмена. Когда люди соглашаются кооперироваться, каждый из них думает о предстоящем удовлетворении.
Каждый отдает свои усилия другому и получает от другого его усилия в обговоренных или молча предполагаемых пропорциях, а это и есть обмен.
Мы видим, что таким образом обмен увеличивает степень нашего удовлетворения. Равные по интенсивности усилия ведут, если они объединены, к более значительным результатам. И тут мы вовсе не наблюдаем пресловутого обмена излишка на необходимое или двух зерен, двух прибылей, о чем твердил Кондильяк.
То же самое относится и к вопросу о разделении труда. Если поглядеть внимательно на распределение работ и занятий, то мы тоже увидим тут способ объединить, притом более стабильно и на постоянной основе, усилия людей, их стремление кооперироваться, ассоциироваться. Было бы правомерным сказать — и мы обстоятельно покажем это далее, что современная социальная организация, при условии, что в ней признана свобода обмена, представляет собой наилучшую и самую широкую из ассоциаций. Получается ассоциация куда более привлекательная, нежели предлагаемая социалистами, потому что благодаря механизму своего действия она не ущемляет индивидуальной независимости. Каждый может войти в нее или выйти из нее в любой момент в зависимости от своего решения и своей убежденности. Он вносит в нее вклад, какой пожелает, а получает удовлетворение более высокое и всегда прогрессивное, определяемое законами справедливости и самой природой вещей, а не прихотью и произволом какого-нибудь властителя. Однако здесь я несколько предвосхищаю решение проблемы, которую разберу позже. Пока что я хочу лишь объяснить, как разделение труда увеличивает наше могущество.
Особо не распространяясь на этот счет, чтобы не увеличивать число противников моих взглядов, я все же полагаю небесполезным сказать несколько слов. Думаю, что тут кое-что недооценивается. Чтобы продемонстрировать могущество разделения труда, ограничиваются показом чудес, творимых на некоторых фабриках, — скажем, по производству иголок, булавок, шпилек. Но вопрос стоит гораздо шире, и он более философичен. Да и самая обыкновенная привычка выводит из нашего поля зрения вещи, с которыми мы имеем дело постоянно. Поистине мудры слова Руссо: «Нужно много философии, чтобы заметить то, с чем мы сталкиваемся каждый день». Поэтому не так уж глупо напомнить людям, чем именно они обязаны факту существования обмена.
Так как же способность обмениваться подняла человечество на сегодняшний уровень? Она подняла его своим воздействием на труд, на естественные факторы, на все прочие способности человека и на капиталы.
Адам Смит очень убедительно показал воздействие на труд: «Рост количества сделанного тем же числом людей, но в условиях разделения труда, объясняется тремя обстоятельствами, — утверждает этот знаменитый экономист. — 1) степенью умения каждого работника; 2) экономией времени, которое терялось бы при переходе человека от одного вида работы к другому; 3) тем, что каждый человек лучше и быстрее достигает цели, когда концентрирует на ней все свое внимание, чем когда он пытается охватить бесконечное множество вещей».
Однако те, кто подобно Адаму Смиту усматривает в труде единственный источник наращивания богатства, ограничиваются рассмотрением того, как труд совершенствуется при его разделении. Но мы уже видели в предыдущей главе, что труд не есть единственный способ удовлетворения наших потребностей. Существуют еще и природные силы, и это невозможно оспорить.
Так, в земледелии солнце, дождь, соки земли, воздух, конечно же, сочетаются с трудом человека, выращивающего те или иные растения.
Промышленность тоже пользуется аналогичными услугами, то есть химическими и прочими качествами обрабатываемых субстанций — силой падающей воды, упругостью пара, силой тяжести, электрическими свойствами вещества.
Торговля прибегает на благо человека к силе и инстинкту вьючных животных, к силе ветра, надувающего паруса судов, к законам магнетизма, воздействующим на компас, ведущий суда по просторам морей и океанов.
Существуют две бесспорные истины. Первая состоит в том, что человек тем успешнее обеспечивает себя всякими нужными ему вещами, чем лучше он использует силы природы.
Ведь и в самом деле самоочевидно, что при одинаковых усилиях человек получает больше зерна с плодородной земли, чем с земли скудной или каменистой.
Вторая истина такова: природные способствующие факторы и обстоятельства распределены по земному шару далеко не равномерно.
Кто решится утверждать, что все земли равно пригодны для одних и тех же культур или что все страны или области позволяют заниматься одним и тем же промышленным производством?
А если природные силы на земном шаре далеко не одинаковы и если, с другой стороны, люди тем больше богатеют, чем активнее привлекают силы природы, то отсюда следует, что как раз обмен в огромной степени способствует привлечению этих сил на сторону человека.
Здесь мы видим как даровую, так и трудоемкую полезность, которые перемешиваются или заменяют друг друга благодаря обмену. Ведь ясно же, что если бы людям приходилось производить лед на экваторе и сахар на полюсах, то они бы делали с тяжким трудом то, что безвозмездно делают для них тепло и холод, и громадная часть природных сил оставалась бы неиспользованной. Посредством же обмена эти силы используются везде, где они встречаются. Плодородная равнина идет под хлеб, холмы, залитые солнцем, под виноградники, в морях невдалеке от побережий промышляют рыбаки, в предгорьях работают лесорубы. Тут направляют воду, там ветер, чтобы вращать, чтобы они, а не люди крутили жернов. Природа становится рабом, которого не надо ни кормить, ни одевать, который нам не платит и мы ему ничего не платим, который не опустошает наш кошелек и не тяготит совесть[1]. Одна и та же сумма человеческих усилий, то есть одни и те же услуги, одна и та же ценность ведут к гораздо большей сумме полезностей. Для достижения каждого результата требуется лишь какая то доля человеческой деятельности, а другая доля, благодаря использованию сил природы, высвобождается и направляется на преодоление новых преград, на удовлетворение новых нужд и желаний, на создание новых полезностей.
Воздействие обмена на наши интеллектуальные способности таково, что даже самое смелое воображение не может постичь всю глубину такого воздействия.
«Наши знания, — говорит г-н Траси, — это наши самые драгоценные приобретения, потому что именно они направляют наши силы и делают тем плодотворнее, чем более обоснованны и широки становятся сами знания. Между тем никто не может видеть и понимать все на свете, и человеку легче научиться чему-нибудь, чем просто так изобрести что-нибудь. Но когда несколько человек действуют сообща, замеченное одним становится известным другим, и достаточно, чтобы среди них находился человек смекалистый, как тотчас какие-то открытия станут достоянием всех. В группе людей знание и просвещение распространяются куда быстрее, чем у людей, не общающихся друг с другом. К тому же приобретенные знания могут сохраняться и накапливаться от поколения к поколению».
Если природа, так сказать, разложила вокруг человека множество самых разных ресурсов, то она не поскупилась на разнообразие, наделяя всяческими способностями людей. Мы не все одинаково одарены, не все в равной мере храбры, умны, терпеливы, не все обладаем равными способностями и искусстве, писательском творчестве, промышленной деятельности. Без обмена это разнообразие не давало бы нам благополучия, а наоборот, приводило бы к нищете, и каждый остро ощущал бы отнюдь не наличие каких - то одних своих способностей, а отсутствие других. А благодаря обмену каждый до какой-то степени может обойтись без отсутствующих у него качеств, ибо, общаясь с другими людьми, он как бы приобщается к их качествам.
Чтобы удовлетворять свои нужды и вкусы, человеку, как правило, недостаточно просто трудиться, проявлять свои способности подчинять себе и использовать ресурсы природы. Ему еще нужны орудия труда, инструменты, машины, провизия — одним словом, капиталы. Представим себе некую людскую совокупность, состоящую из десяти семей, из которых каждая, работая исключительно для самой себя, занимается собственным хозяйством, и получается десять хозяйств, десять производств. У каждого главы семьи имеется свой полный набор вещей для производства, и у этой группы будет десять повозок, десять пар волов, десять кузниц, десять плотничьих и столярных мастерских, десять ткацких станков и т. д. Но при наличии обмена всем им достаточно иметь одну повозку, одну пару волов, одну кузницу, одну мастерскую, один станок. Не надо долго думать, чтобы понять, какая получается экономия капиталов.
Теперь читатель видит, что же это такое — мощь обмена. Это совсем не то, о чем говорит Кондильяк, утверждающий, что получается два выигрыша потому, дескать, что каждая из сторон больше ценит то, что получает, чем то, что отдает. Это и не уступка излишнего ради приобретения необходимого. Это просто-напросто один человек говорит другому: «Ты делай только это, а я буду делать только то, и мы поделим выгоду». Улучшается использование труда, способностей, природных факторов, капиталов и тем самым увеличивается объем того, что можно поделить. Так для двух человек. Еще выгоднее, если их трое, четверо, сотня, тысяча, несколько миллионов.
Таким образом уже высказанное мною два соображения укрепляют свою истинность и делают ее непреложной, а именно:
В изоляции наши нужды превосходят наши способности.
В социальном состоянии наши способности превосходят наши нужды.
Первое верно потому, что вся Франция не могла бы обеспечить существование даже одного человека, если бы люди были полностью отделены друг от друга.
Второе верно потому, что на самом-то деле население нашей страны растет по численности и растет его благосостояние.
Прогресс обмена. Примитивная и первоначальная форма обмена — это простейшая взаимная договоренность в результате торга. Два человека, из которых каждый чего-то хочет и обладает вещью, удовлетворяющей другого, обмениваются вещами. Каждый из них может также проделывать какую-то работу, и результаты ее делятся между ними в обговоренных пропорциях. Это и есть торг, или, как говорят социалисты, зачаточная торговля. Заметим здесь, что налицо два желания, выполняющие роль побудительных мотивов, два усилия как средство достижения цели, два удовлетворения как результат, или как потребление, и ничто не отличало бы описываемый процесс от существования людей в изоляции, если бы наличествовали только желания и их удовлетворение, которые по самой своей природе непередаваемы от человека к человеку; но тут присутствуют усилия, и только ими обмениваются люди. Иначе говоря, два человека поработали один для другого и оказали друг другу услугу.
Вот тут и начинается самая настоящая политическая экономия, так как мы уже можем наблюдать первое появление ценности. Торг завершается успехом лишь в результате соглашения. Каждая из сторон руководствуется собственным интересом, каждая подсчитывает и рассуждает так: «Я пойду на сделку, если она удовлетворит мое желание при наименьшей затрате моих усилий». Получается чудесный феномен, когда уменьшенные усилия ведут к прежнему, то есть неуменьшенному, удовлетворению желаний, и это объясняется обстоятельствами, уже разъясненными мною в предыдущих частях этой главы.
Когда ведется торг о двух продуктах или двух услугах, можно сказать, что эти продукты или услуги оцениваются. Далее мы глубже рассмотрим понятие ценности. А пока достаточно уже высказанного, пусть неполного, объяснения.
Можно представить себе некий круговой торг с участием трех сторон. Поль оказывает услугу Пьеру, тот оказывает эквивалентную услугу Жаку, а последний оказывает эквивалентную услугу Полю, так что круг благополучно замыкается. Излишне говорить, что такое круговращение происходит лишь потому, что оно устраивает все стороны и не меняет ни характера, ни последствий торга.
Суть торга заключается в его простоте, прозрачности, независимости от числа торгующихся сторон. В моей коммуне виноградарь расплачивается вином за услуги кузнеца, брадобрея, портного, сторожа, кюре, бакалейщика. Кузнец, брадобрей, портной частично расплачиваются с бакалейщиком в обмен на его товары тоже вином, полученным от виноградаря.
Повторю еще и еще раз, что круговой торт ни и чем не меняет и не подправляет основных понятий, предложенных и рассмотренных мною в предыдущих главах. Когда круг завершается, каждый участник имеет дело с трояким феноменом, составные части которого — желание, усилие, удовлетворение. Тут привступает только одна добавочная вещь обмен усилиями, передача услуг, разделение работ со всеми вытекающими отсюда выгодами, из которых каждый получает свою долю, поскольку изолированная работа — не лучший вариант, и от нее отказываются именно потому, что действовать иначе выгоднее.
Легко понять, что круговой торг, в основе которого лежит натуральный обмен, не может распространяться на многие вещи или делает это с большим трудом, и о таких трудностях не приходится говорить много. Как, к примеру, должен поступать тот, кто хочет оказать услугу в обмен па тысячу предметов потребления, в которых он будет нуждаться целый год? Во всяком случае, торг не может выйти за узкий круг знакомых друг другу лиц. А все человечество быстро бы достигло предела в разделении труда и прогрессе, если бы не нашло способа расширить и облегчить обмен.
Вот почему с самого начала, когда только-только появилось общество, люди ввели в оборот товар-посредник — зерно, вино, животных и почти повсеместно и прежде всего металлы. Эти товары более или менее удовлетворительно выполняют свое предназначение, и каждый из них пригоден, если в нем усилие представлено ценностью. Которая и передается от одною человека к другому.
Вместе с товаром-посредником появляются два экономических феномена — продажа и купля. Ясно, что сама идея продажи и купли не включается в простейший торг и даже в круговой торг. Когда один человек даст другому что выпить и получает что поесть, то тут ничто нельзя заменить ничем. Однако надо заметить, говоря о становлении экономической науки, что обмен через посредника никак не меняет сути и характеристик торга, просто тут речь идет уже о торге более сложном, составном. Ж. Б. Сэй как-то справедливо и глубоко заметил, что в данном случае получается торг с двумя факторами, из которых один называется продажей, а другой куплей, причем оба фактора должны присутствовать, чтобы сделка состоялась.
Действительно, рождение некоего удобного способа торговаться не меняет ни природы человека, ни природы вещей. У каждого по-прежнему остаются потребность, ведущая к усилию, и удовлетворение, завершающее и вознаграждающее усилие. Обмен будет полон и закончен лишь тогда, когда человек, приложивший усилие в пользу другого человека, получит от него равноценную услугу, то есть удовлетворение. Для этого он продает свою услугу и получает товар-посредник, а затем с помощью последнего покупает эквивалентные услуги, и тогда эти два фактора как бы восстанавливают для него просто торг, натуральный обмен.
Возьмем, к примеру, врача. Несколько лет он тратил свое время на изучение болезней и способов и средств их излечения. Он посещал больных, давал рекомендации — одним словом, оказывал услуги. Но в качестве компенсации он получал от своих клиентов не прямые услуги, что было бы результатом простого торга, а товары-посредники, металлы, с помощью которых он изобретал все нужное для удовлетворения своих потребностей, что и было его конечной целью. Больные давали ему не хлеб вино, мебель, а их ценность. Они давали ему экю потому, что оказывали ему услуги. Вот и получается равновесие услуг как для них, так и для врача. Если мысленно проследить всю эту циркуляцию, то нетрудно увидеть, что обмен посредством денег как бы распадается на множество простых торгов, натуральных сделок.
При простом торге ценность есть определение и сопоставление двух обмениваемых услуг. При сложном обмене тоже сопоставляются две услуги, но делается это с привлечением посредствующего фактора — товара, называемого деньгами. Мы увидим далее, какие трудности и заблуждения порождаются этим усложнением. А пока что достаточно обратить внимание на то, что такой товар-посредник ни в чем не меняет понятия ценности.
Когда мы вместе с читателем допускаем, что обмен есть одновременно причина и следствие разделения занятий, профессий, труда, когда мы признаем, что такое разделение умножает виды и объемы удовлетворения в прямой пропорции к прилагаемым усилиям, то в свете изложенного в начале этой главы читатель легко поймет, какие услуги деньги оказали человечеству единственно потому, что они облегчают обмен. Благодаря деньгам обмен получил возможность развиваться поистине бесконечно. Каждый отдает обществу свою долю услуг, даже не зная, кому они достанутся. И он сам получает от общества не непосредственные услуги, а экю, на которые он покупает услуги тогда и в том виде, когда и как пожелает. Таким образом всяческие сделки, так сказать, пересекая время и пространство, совершаются между людьми, не знающими друг друга и не ведающими, во всяком случае почти всегда, чьими усилиями удовлетворяются нужды того или иного человека и кому служат его собственные усилия. Так что обмен через посредство денег выражает собой бесчисленное множество торгов и сделок, участники которых ничего не знают друг о друге.
Вместе с тем обмен представляет собой настолько великое благо для общества (да и не являются ли обмен и общество одним и тем же понятием?), что общество в целях содействия обмену и его расширению не ограничивается введением и использованием просто денег. По логике вещей после нужд и их удовлетворения, объединенных в одном индивиде, который только один и прилагает усилия, после простого торга, после торга с двумя факторами, после сложного обмена, где участвуют продажа и купля, появляются сделки, очень широко охватывающие время и пространство с помощью кредита, ипотеки, векселей, банковских билетов и т. д. Благодаря этим прекрасным механизмам, которые порождены цивилизацией и, в свою очередь, совершенствуют цивилизацию и самих себя, какое-нибудь сегодняшнее усилие в Париже удовлетворит некоего неизвестного и сделает это через океаны и века. А тот, кто это усилие прилагает, получает возмещение за него тоже сегодня с помощью лиц, авансирующих его и получающих свое возмещение в далеких странах и в далеком будущем. Таково удивительное и чудесное усложнение, которое, будучи подвергнуто тщательному анализу, показывает нам целостность экономического феномена, объединяющего в себе потребность, усилие и удовлетворение и действующего для каждого индивида согласно законам справедливости.
Пределы обмена. Общая тенденция обмена направлена на снижение усилий и увеличение степени удовлетворения. Между нашими нуждами и их удовлетворением размещаются разного рода преграды, которые мы преодолеваем посредством объединения сил и разделения видов груда, то есть посредством обмена. Но сам обмен гоже встречает па своем пути преграды, которые тоже надо преодолевать, прилагая усилия. Об этом свидетельствует огромная масса труда, которую он, обмен, приводит в движение. Драгоценные металлы, железные и прочие дороги, всякие повозки, морские и речные суда — все это поглощает весьма значительную часть человеческой энергии.
Взгляните, сколько людей занято только и единственно тем, чтобы налаживать и поддерживать обмен, сколько работают ради этого банкиров, купцов, дельцов, комиссионеров, возчиков, моряков. Этот разветвленный и отнюдь не дешевый аппарат доказывает лучше всяких отвлеченных рассуждений, сколь велико могущество приведенной в действие способности обмениваться. Не будь обмен нужен и полезен, разве человечество взвалило бы на себя бремя его издержек?
Поскольку обмен по самой своей природе сберегает усилия и в то же время требует их, нетрудно увидеть, каковы его естественные пределы. Человек всегда выбирает из двух зол меньшее, так и обмен может расшириться бесконечно, но все-таки до тех пор, пока требуемое им усилие не превосходит усилия им сберегаемого. Он также естественным образом остановится, если общая совокупность удовлетворений, даваемых разделением труда, будет меньшей — как раз из-за трудностей обмена, — чем сумма удовлетворений, даваемых непосредственным производством.
Возьмем опять-таки группу людей. Если она хочет удовлетворить свои потребности, она должна приложить усилия. Она может сказать другой группе людей: «Постарайтесь для нас, а мы потом что-нибудь сделаем для вас». Это вполне может устроить всех, если, скажем, вторая группа, благо даря своему положению, лучше использует даровые природные силы. К примеру, вторая группа добивается того или иного результата с усилием равным 8, а первая добивается того же с усилием равным 12. Она стоит только 8, и для нее получается экономия в 4. Но тут привступают транспортировка, вознаграждение посредникам — одним словом, усилия, требуемые аппаратом обмена. Все это, конечно, надо прибавить к 8. Обмен будет продолжаться до тех пор, пока он сам не будет стоить 4. Достигнув этой цифры, он останавливается. И тут нет особой нужды развертывать соображения, связанные с законодательством. Либо закон вмешивается до достижения этого предела, и тогда он вреден; либо он начинает действовать после, и тогда он просто не нужен, ибо будет подобен декрету, запрещающему зажигать лампы в полдень.
Когда обмен останавливается, перестав быть выгодным, любое, даже малейшее, усовершенствование торгового аппарата придает обмену новый импульс, толкающий его к активности. Так, между Орлеаном и Ангулемом совершается определенное число сделок. Эти два города обмениваются всякий раз, когда получают от обмена больше удовлетворений, чем от собственного непосредственного производства. Они приостанавливают обмен, когда он, еще и усугубленный своими собственными издержками, превосходит или всего лишь достигает усилий, истрачиваемых на собственное производство. Но тогда, если улучшается аппарат обмена, если торговцы снижают цены, если пробивают туннели сквозь горы, строят мосты через реки, мостят дороги, вообще устраняют разные препятствия, тогда обмен возобновляется и растёт, потому что люди хотят воспользоваться его выгодами, хотят получить как можно бол мне даровой полезности. Таким образом, совершенствование торгового аппарата как бы физически приближает друг к другу оба города. Отсюда следует и обратное: реальное и буквальное сближение людей равноценно совершенствованию аппарата обмена. Это обстоятельство очень важно, ибо оно решает великую проблему народонаселения, в которой Мальтус почему-то не учитывает названное обстоятельство, и поэтому там, где Мальтус видит некое рассогласование, мы видим гармонию.
Когда люди обмениваются, они получают искомое удовлетворение при меньших усилиях, и происходит так потому, что они оказывают друг другу услуги, продвигающие их к большему использованию даровой полезности.
Они обмениваются тем активнее, чем меньше наталкиваются на преграды и чем меньше требует усилий сам обмен.
А меньше преград и усилия получается у обмена тогда, когда просто сближаются между собой, буквально живут рядом. Поэтому большая плотность населения необходимым образом сопровождается увеличенной долей даровой полезности. Она, плотность, увеличивает мощность аппарата обмена, высвобождает немало человеческих усилий и является тем самым причиной прогресса.
Если угодно читателю, давайте пока что отойдем от обобщений и обратимся к фактам.
Разве улица одной и той же протяженности не оказывает больше услуг в Париже, чем в каком-нибудь почти безлюдном городе? Разве железная дорога длиной в один километр не оказывает больше услуг в департаменте Сены, чем в департаменте Ланд? Разве лондонский купец не может удовлетвориться меньшим вознаграждением по каждой сделке, которую он облегчает, если таких сделок великое множество? Во всех вещах мы видим как бы два аппарата обмена, пусть идентичных, но оказывающих неодинаковые услуги в зависимости от того, функционируют ли они среди плотного населения или среди населения разреженного.
Плотное население не только извлекает больше пользы и выгоды из действий аппарата обмена, оно еще и укрепляет и совершенствует сам этот аппарат. Такое выгодное и прибыльное улучшение в густонаселенных местах высвобождает больше усилий и меньше их востребует, чего не достичь в малонаселенных местах, где требуется больше усилий и меньше их высвобождается.
Когда кто-то переселяется из Парижа в провинциальный городок, он сразу удивляется тому, что многие услуги достаются ему дорого, требуют много времени и сопряжены с тысячью всяких затруднений.
Благодаря большой плотности населения лучше используется и совершенствуется торговый аппарат не только в материальном, но и в моральном отношении. Близко соседствующие люди более легко и умело разделяют свой труд по профессиям, объединяют свои силы, сами объединяются, чтобы создавать школы, музеи, строить церкви, обеспечивать собственную безопасность, учреждать банки и страховые компании — одним словом, совместно получать блага с гораздо меньшей затратой сил в расчете на каждого отдельного человека.
Все это мы подробнее обсудим в главе о народонаселении. А пока ограничимся нижеследующими соображениями.
Обмен дан людям как способ наилучшего использования их способностей, экономного распоряжения капиталами, максимального привлечения даровых сил и свойств природы, получении выгодного соотношении между даровой полезностью и полезностью трудоемкой и, следовательно, уменьшения усилий для достижения тех же результатов, высвобождения сил, что бы удовлетворять не только насущные потребности, но и потребности более высокого порядка.
Но хотя обмен высвобождает усилия, он же их и требует. Обмен, хочу это повторить, ширится и растет до того пункта, когда требуемые им усилия уравниваются с усилиями, им высвобождаемыми; тогда он восстанавливается, пока усовершенствование торгового механизма или всего-навсего более высокая плотность население и, значит, более тесная близость между людьми не вернут ему условия, способствующие его поступательному движению. Отсюда следует, что всякие законодательные акты, ограничивающие обмен, либо вредны, либо излишни.
Правительства, всегда предрасположенные к убежденности, будто ничего хорошего не делается без них, никак не поймут нижеследующего закона гармонии:
Обмен развивается естественным путем до момента, когда он становится более обременительным, чем полезным, и он останавливается, опить-таки естественным образом, именно в этот момент.
И получается, что правительства повсюду усердно стараются благоприятствовать обмену или ограничивать его.
Чтобы выйти за его естественные границы, они завоевывают рынки сбыта и колонии. Чтобы удержать его ниже его нормального уровня, они придумывают всякие ограничения и помехи.
Такое вмешательство государственных сил в человеческие хозяйственные отношения влечет за собой бесчисленные беды и невзгоды.
Сам рост таких сил уже есть наипервейшая беда, так как ясно, что государство не может ничего завоевывать, не может владычествовать над далекими странами, не может, с помощью таможен, поворачивать вспять естественный поток торговли, если оно не будет наращивать эти свои силы.
Отклонение этих сил куда-то в сторону представляет собой еще большее зло, нежели их наращивание. Их разумной миссией должна быть защита всяческих свобод и всех видов собственности, но они, напротив, подрывают и уничтожают свободу и собственность граждан. Тем самым правительства стараются вытравить из умов вообще всякие понятия и всякие принципы. Как только допускается, что угнетение и грабеж законны, если они формально узаконены и, значит, практикуются в отношениях между гражданами через посредство законодательных актов и государственных сил, так каждый класс начинает требовать от государства все новых и новых мер такого рода, полагая, что они идут ему, классу, на пользу.
Да, такое вмешательство силы в процессы обмена не может осуществить неосуществимое. Но оно все-таки причиняет потери и искусственно перемещает неизвестно куда труд и капиталы, а следовательно, нарушает естественное распределение населения и его занятий. Там исчезают интересы естественные, тут возникают интересы надуманные, и люди вынуждены барахтаться в этом круговороте интересов. Крупные промышленные отрасли насаждаются там, где им незачем быть, Франция производит сахар, Англия прядет хлопок, привозимый их Индии. А чтобы прийти к таким результатам, понадобились целые века войн, потоки крови, груда растраченных богатств и сокровищ. Надежные отрасли уступили место ненадежным, и открылись пути дороги к кризисам, безработице, нестабильности и в конечном счете ко всеобщему обнищанию.
Однако я несколько забегаю вперед. Сначала нам надо познакомиться с законами свободного и естественного развития человеческого общества, а уж потом мы займемся всякого рода возмущениями.
Нравственная сила обмена. Пусть рискуя вызвать гнев нынешних сентименталистов, надо еще и еще раз повторить: область интересов политической экономии ограничивается делами, а дела делаются из личного интереса. Пуритане социализма кричат:
«Это ужасно, мы все это переменим!» Их декламации содержат собственное опровержение. Хотите убедиться? Купите — во имя братства — их брошюрки на набережной Вольтера.
Впадением в крайность был бы и другой род декламации, а именно приписывание чрезмерной нравственности совершенно определенным актам, которые продиктованы личным интересом. Однако изобретательная природа способна устроить социальный порядок так, что эти самые акты, не имеющие отношения к морали с точки зрения побудительных сил, толкающих на их свершение, все-таки ведут к результатам нравственно приемлемого характера. Разве не такие результаты дает, скажем, труд? Так вот, я утверждаю, что обмен, будь то простейший торг или разветвленная торговля, развивает в обществе тенденции более благородные, нежели сами движущие силы, ведущие к обмену.
Упаси меня Боже приписывать одной лишь энергии все то, что придает нашим судьбам величие, славу и привлекательность. Подобно тому, как в материальном мире существуют две силы — одна идет от линии окружности к ее центру, другая от центра к окружности, — подобно этому существуют два принципа в социальном мире — частный интерес и симпатия. Кто тот несчастный, который не признает благ и радостей принципа симпатии, проявляющего себя в дружбе, любви, сыновнем почитании, отеческой нежности, благотворительности, патриотической самоотверженности, религиозном чувстве, восторге перед всем добрым и прекрасным?
Тем не менее некоторые люди утверждают, что принцип симпатии есть не что иное как приукрашенная форма принципа индивидуализма и что любить других — это, по сути дела, вежливая и искусная манера любить самого себя. Не будем, однако, углубляться в эту непростую проблему. Отличны ли друг от друга или перемешаны наши две врожденные энергии, но нам достаточно твердо знать, что они не наталкиваются одна на другую, как об этом беспрерывно твердят, а комбинируются и ведут к единому результату — ко всеобщему благу.
Как прекрасно помнит читатель, я выдвинул два положения.
В изоляции наши нужды превосходят наши способности.
При обмене наши способности превосходят наши нужды.
Потому-то и возникает само общество. А вот вам еще два положения, реализация которых ведет к совершенствованию общества, и конца его совершенствованию не видно.
В изоляции все виды процветания вредят друг другу.
При обмене все виды процветания помогают друг другу.
Надо ли доказывать, что если бы природа обрекла людей на одинокую жизнь каждого человека, то процветание, вернее, просто благополучие од кого препятствовало бы благополучию другого? И чем больше будет таких изолированных индивидов, тем меньше будут у каждого из них шансы на успех. Во всяком случае ясно, как и почему каждому будет причинен ущерб, но совсем не ясно, как и почему каждый мог бы преуспевать, и я спрашиваю, в какой форме проявился бы тогда принцип симпатии и вообще чего ради он вообще родился бы. Можем ли мы даже просто вообразить его?
Но люди обмениваются. Обмен, как мы видели, предполагает разделение занятий, труда. Именно он создает профессии, ремесла. Каждый преодолевает те или иные препятствия и делает это на благо сообщества людей. Каждый оказывает сообществу услуги. При этом обстоятельный анализ понятия ценности показывает, что всякая услуга ценна прежде всего своей собственной полезностью, а затем тем, что она предлагается достаточно богатым слоям сообщества, которые востребуют эту услугу и в состоянии ее оплатить. Опыт показывает нам, что ремесленник, врач, адвокат, торговец, возчик, учитель, ученый извлекают больше выгоды, оказывая свои услуги в Париже, Лондоне, Нью-Йорке, чем в Гаскони, в горах Уэльса или в прериях Дальнего Запада. И опыт этот подтверждает нам нехитрую истину: человек имеет тем больше шансов на успех, чем в более богатой среде он живет и действует.
Из всех гармоний, вышедших из-под моего пера, эта гармония — самая важная, самая, я бы сказал, красивая, решающая, плодотворная. Она пред полагает и резюмирует все остальные гармонии. Я не в силах здесь и сейчас обрисовать ее всецело и достаточно полно. Но я надеюсь, что ею проникнут весь дух моей книги. Я надеюсь также, что эта гармония, в моем изложении, будет глубоко усвоена читателем, и он сам сможет потом обнаружить ее новые грани и оттенки.
Нет никакого сомнения в том, что именно исходя из понимания этой проблемы нужно делать выбор между естественной организацией общества и его организацией искусственной, ибо проблема эта сугубо социальна. И раз благополучие всех есть условие благополучия каждого, мы можем полагаться не только на экономическую мощь свободного обмена, но и на его нравственную силу. нашей натуры ведут к одному и тому же результату — ко всеобщему благу, и тогда невозможно Достаточно, чтобы люди поняли свои подлинные интересы, и тогда всякие ограничения, всякое соперничество между отраслями промышленности, торговые войны, монополии падут под ударами общественного мнения, ибо тогда, прежде чем просить или требовать каких-либо мер от правительства, люди будут задаваться не вопросом: «Какие блага эта мера принесет?», а вопросом: «Какие блага она принесет всему нашему сообществу?» Я согласен, что этот последний вопрос нередко задается в свете принципа симпатии, но пусть он, вопрос этот, будет более ясен, и пусть предстанет в свете личного интереса. Вот тогда-то и можно будет сказать, что обе движущие силы будет отрицать моральную силу личного интереса, связанных с ним сделок и договоренностей и их результатов.
Рассматриваются ли отношения человека с человеком, семьи с семьей, провинции с провинцией, страны со страной, полушария с полушарием, капиталиста с рабочим, собственника с пролетарием, во всех этих отношениях очевидно, как мне думается, нельзя ни решить., ни даже поставить всякую социальную проблему, нельзя сдела этого ни е какой точки зрения, если предварительно не сделан, решительного нмбора между двумя тезисами.
Выгода одного есть ущерб для другого.
Выгода одного есть выгода другого.
Ибо если природа устроила так, что законом всех свободных сделок является антагонизм, то у нас нет иного выхода, кроме как одолеть природу и задушить свободу. Если же, напротив, эти свободные сделки гармоничны, то есть направлены на улучшение и выравнивание условий нашего существования, то наши усилия тоже должны быть направлены на то, чтобы дать возможность природе действовать и поддерживать человеческое право на свободу.
Вот почему я буквально умоляю молодых людей, которым посвящена эта книга, скрупулезно изучить содержащиеся в ней формулы и проанализировать глубинную суть и эффекты обмена. Да, да, я верю в юношество и убежден, что в его среде найдется хотя бы один, кто наглядно покажет всем остальным правомерность и истинность утверждения: благо каждого способствует благу всех, а благо всех способствует благу каждого. Он доведет эту истину до всех умов и сделает это просто, ясно и убедительно. Тем самым он найдет решение социальной проблемы и будет подлинным благодетелем рода человеческого.
И в самом же деле, в зависимости от того, истинна или ложна вышеназванная аксиома, естественные социальные законы будут гармоничны или антагонистичны. А если они либо гармоничны, либо антагонистичны, то в наших интересах либо руководствоваться ими, либо не руководствоваться, и если доказано, что в режиме свободы интересы согласуются и взаимовыгодны, тогда все нынешние старания правительств затормозить действие этих естественных социальных законов должны смениться усилиями по высвобождению всей мощи этих законов, а вернее, правительствам не будут нужны никакие усилия, исключая, разве что, усилия по сдерживанию самих себя, чтобы не делать неверных шагов. В чем заключается сдерживающая деятельность правительств? Она определяется преследуемой целью. Какой? Да вот, мол, надо устранить неравенство, якобы порождаемое свободой. Но в таком случае есть лишь один способ восстановить равновесие: отнять у одних и отдать другим. Именно такую миссию государства взяли на себя или им это поручили, руководствуясь формулой: прибыль одного есть убыток для другого, а поскольку эта последняя формула считается истинной, требуется, чтобы сила устранила зло, творимое свободой. Поэтому правительства, вроде бы существующие ради того, чтобы гарантировать каждому его свободу и неприкосновенность его собственности, нарушают всяческие свободы и посягают на всяческую собственность, и они поступали бы верно, но только если бы в свободе и собственности таился принцип зла. Однако мы повсюду видим, как правительства искусственно перемещают с места на место труд, капиталы, сферы ответственности.
С другой стороны, поистине неисчислимое множество умов отвлекается и тратится на создание разного рода противоестественных социальных организаций и устройств. Взять у одних, чтобы отдать другим, нарушить свободу и права собственности — цель весьма и весьма простая, но способы ее достижения могут варьироваться бесконечно. Потому-то и появляется множество систем, устрашающих все трудящиеся классы, ибо по самому характеру их цели они угрожают интересам всех.
Так что существование своевольных и непредсказуемых правительств, отрицание свободы и собственности, антагонизм между классами и народами — все это вполне логично заключено в формуле, гласящей, что прибыль одного есть ущерб для другого. А простота правления и управления, уважение достоинства личности, свобода труда и обмена, мир между народами, безопасность людей и их собственности заключены в иной, верной формуле, гласящей, что интересы гармоничны, но при условии, что верность, истинность ее признается всеми или почти всеми.
Однако до такого всеобщего признания пока еще далеко. Прочти все вышеизложенное, многие скажут мне: «Вы ломитесь в открытую дверь. Кто собирался и собирается оспаривать превосходство обмена над изоляцией? И какой такой книге, если не считать, пожалуй, книг Руссо, повстречали вы столь странный парадокс?»
Те, кто вот так осаживает меня, помнят лишь о двух вещах, двух симптомах, или, вернее, двух аспектах нашего современного общества — о доктринах, обильно поставляемых нам теоретиками, и о практике, навязываемой нам правительствами. Однако такая картина складывается потому, что гармония интересов признана далеко не всеми и не везде, и получается, что с одной стороны, государственная сила постоянно занята тем, что вносит смуту в естественные комбинации интересов, а с другой стороны, эту же самую государственную силу упрекают в том, что она действует недостаточно активно в заданном направлении.
Вопрос стоит так: вызвано ли зло (вполне понятно, что я понимаю зло отнюдь не как неизбежное следствие нашего врожденного уродства) действием естественных социальных законов или же, напротив, искажениями и нарушениями этого их действия?
Сосуществуют две вещи: зло (просто как таковое) и государственная сила, ставящая препоны естественным социальным законам. Не является ли первая вещь следствием второй? Я считаю, что так оно и есть; больше того, я в этом уверен. При этом я наблюдаю следующее: по мере того как зло растет и развертывается, правительства усердно изыскивают и внедряют способы нарушить вышеназванные законы, а теоретики ругают правительства за то, что те недостаточно усердны в этом деле. Разве не могу я сделать отсюда вывод, что пока что в эти законы не очень-то верят?
Да, когда ставится вопрос о выборе между изоляцией и обменом, тут все ясно, и выбор делается единодушно. Но если надо делать выбор между свободным обменом и обменом принудительным или вынужденным, единодушие исчезает. И разве во Франции нет ничего искусственного, навязанного, насажденного сверху, в манере и формах, в области торговли, кредита, транспорта, искусства, образования, религии? Разве труд и капиталы распределены естественным образом между сельским хозяйством и фабриками? Разве, когда интересы перемещаются, они всегда подталкиваются собственными импульсами? Разве мы не наталкиваемся повсюду на помехи и преграды? Разве не запрещена фактически целая сотня профессий для большинства из нас? Разве католик не вынужден оплачивать услуги раввина, а еврей — услуги католического священнослужителя? Найдется ли во Франции хоть один человек, который получил бы именно то образование, какое хотели для него родители, будь они свободны? Разве наши умственные способности, нравы идеи, образ хозяйствования не формируются режимом авторитарным или, по меньшей мере, далеким от естественности? И я спрашиваю, разве помехи, чинимые свободному обмену услугами, не означают отрицания гармонии интересов? На каком основании у меня отнимают мою свободу? По всей видимости, ее считают вредоносной для других. А если скажут, что она вредна и для меня самого, то добавят, ко всему прочему, еще один антагонизм. Куда же нас занесло, Боже мой! Неужели сама природа поместила в человеческом сердце некий вечный двигатель, который вредит всем и каждому?
Люди перепробовали кучу вещей. Так когда же они испробуют вещь простейшую из всех — свободу? Свободу всех действий и поступков, не нарушающих справедливость, свободу жить, развиваться, совершенствоваться, свободу проявлять способности, свободу обмениваться услугами. Как было бы прекрасно и торжественно, если бы власть, рожденная Февральской революцией, обратилась к гражданам со следующим посланием:
«Вы наделили меня государственной силой. Я буду использовать ее только в пределах разрешенного мне, а разрешено мне лишь обеспечение справедливости, я заставлю каждого не превышать своих прав. Пусть каждый свободно трудится днем и спокойно спит ночью. Я беру на себя обеспечение безопасности людей и их собственности, такова моя миссия, и я буду ее исполнять. Но я не возьму на себя никакой другой миссии. Так пусть же больше не будет недоразумений между нами. Отныне вы будете платить мне лишь небольшой налог, необходимый для поддержания порядка и повсеместного распространения справедливости. Но при всем при том — и усвоите это хорошенько! — каждый из вас сам несет ответственность за самого себя, за свое существование и совершенствование. Теперь уже не глядите на меня неустанно и пристально. Не просите у меня богатства, труда, кредита, образования или чего-нибудь связанного с религией и нравственностью. Не забывайте, что двигатель, развивающий вас, находится в вас самих. А что касается меня, то я ведь всегда действую лишь посредством силы, и у меня нет ничего, абсолютно ничего, что не было бы получено от вас. Поэтому я могу дать даже малейшее преимущество одним только за счет других. Так что давайте-ка сами обрабатывайте ваши поля, изготовляйте фабричные изделия, транспортируйте сделанное, торгуйте, давайте друг другу кредит, оказывайте взаимные услуги, растите ваших сыновей, находите и готовьте их карьеру, развивайте и поощряйте искусства, совершенствуйте ваш ум, делайте чистыми чувства, сближайтесь, создавайте промышленные или благотворительные ассоциации, объединяйте ваши усилия ради индивидуального и всеобщего блага, следуйте вашим собственным устремлениям, стройте собственные судьбы, зависящие от ваших способностей, взглядов, догадливости и умения предвидеть события. А от меня ждите только двух вещей — свободы и безопасности. И поймите, что если вы потребуете от меня какой-то третьей вещи, то вы потеряете первые две».
Да, я убежден, что если бы Февральская революция провозгласила эти принципы, она была бы последней революцией. Разве можно представить себе, чтобы совершенно свободные граждане пожелали свергнуть власть, деятельность которой ограничивается удовлетворением самого насущного, самой жгучей социальной потребности — потребности в справедливости?
Но, к великому сожалению, невозможно, чтобы Национальное собрание встало на такой путь и произнесло бы такие слова. Это не соответствовало бы ни его намерениям, ни ожиданиям публики. Это посеяло бы страх в обществе, примерно такой же, как, скажем, провозглашение коммунизма. Быть ответственными за самих себя, как так! -- вскричали бы все. Рассчитывая на государство только в поддержании порядка и мира! Не ждать от него ни богатств, ни просвещения! Не взваливать на него ответственность за наши промахи, беспечность, непредусмотрительность!
Рассчитывать только на самих себя, добывая средства к существованию, улучшая наше физическое, умственное и нравственное состояние? О, Господи! Во что мы тогда превратимся? Ведь общество погрязнет тогда в нищете, невежестве, предрассудках, нерелигиозности и разврате!
Согласитесь, что именно таковы были бы опасения и страхи, повсеместные и всеохватывающие, если бы Февральская революция провозгласила свободу, то есть царство естественных социальных законов. Следовательно, либо мы не знаем этих законов, либо не доверяем им. Мы никак не можем отвязаться от мысли, что, мол, Бог дал человеку губительные для него движущие силы, что дело поправимо лишь благодаря намерениям и действиям правителей, а тенденции самого человечества ведут его к неорганизованности и анархии. Одним словом, мы верим в неизбежный и непреодолимый антагонизм интересов.
Вот и получается, что после Февральской революции французское общество вовсе не жаждет естественной организации, а совсем наоборот, оно горячо желает всяких надуманных комбинаций. Каких? Об этом толком никто не знает, но все толкуют об опытах и попытках, то есть об экспериментах на живом теле. И до такой степени дошли презрение к индивидуальности отождествление человека с инертной материей, что социальные опыты с людьми трактуются как химические опыты со щелочами и кислотами. Первое экспериментирование началось в Люксембурге, и всем известно, чем кончилось. Вскоре Учредительное собрание создало комитет по труду, и туда хлынули тысячи социальных планов. Один представитель-фурьерист всерьез затребовал земли и денег (он, видимо, затребовал и какое-то количество людей), чтобы опробовать свою модель общества. Другой представитель-эгалитарист попросил денег под расписку, но ему отказали. Зато владельцам мануфактур удалось получить деньги, тоже под расписки. Наконец, совсем недавно Законодательное собрание учредило комиссию по организации разного рода вспомоществований.
И поскольку все окружающие охотно вознаграждают нас за наши усилия, потому что остро обещают препятствия, мешающие им жить, то отсюда следует, что все мы готовы по этой причине, да и просто как производители создавать некий культ препятствия, которое мы считаем своим долгом преодолевать. Мы считаем себя богаче, если препятствия растут и тотчас делаем от сюда вывод, что индивидуальное преимущество кого-нибудь из нас вносит свою лепту в общее преимущество, в общее благосостояние.
Во всем этом удивляет, что сама власть не интересуется, хотя бы время от времени, в какой степени сама она стабильна, и не произносит перед законодателем, скажем, таких слов: «Вы приучаете тридцать шесть миллионов граждан воображать, будто я ответственна за все, что с ними случается хорошего или плохого. Но так, видите ли, немыслимо существование никакого правительства».
Как бы то ни было, но хотя все эти социальные изобретения украшены словом «организация», а прибегают к самым разнообразным методам ее достижения, все они исходят из одного и того же пресловутого принципа: отобрать у одних и отдать другим. Но ведь ясно же, что такой принцип мог стяжать всеобщее признание в стране лишь потому, что у нас почти все убеждены в том, будто интересы людей естественным образом взаимно антагонистичны и будто все человеческие склонности превратны.
Отобрать у одних и отдать другим! Да, и хорошо знаю, что так происходит издавна. Но прежде чем изобретать, якобы ради искоренения нищеты, различные способы претворения и жизнь этого диковинного принципа, не уместно ли сначала задаться вопросом, а не следует ли означенная нищета из самого этого принципа, реализуемого в любой форме. Разве не нужно, прежде чем искать все новые и новые средства излечения общества от пертурбации, привносимых в естественные социальные законы, выяснить, а в самом ли деле предлагаемые средства излечения направлены именно против этих пертурбаций, которые несут зло и причиняют страдания обществу.
Отобрать у одних и отдать другим! Да будет мне позволено сразу же предостеречь читателя против опасности и абсурдности экономической мысли такого толка, именуемой социальной мыслью, которая бродит в углах и неистово вспыхнула в Февральскую революцию.
Когда в обществе существуют разные его слои, нетрудно понять, что верхний слой пользуется привилегиями за счет всех остальных. Это отвратительно, но не абсурдно.
Тогда нижележащий слой начинает биться против привилегии верхнего, привлекает на свою сторону народные массы и в конце концов устраивает революцию. Сила переходит в его руки, и он обеспечивает привилегиями уже самого себя. Это тоже отвратительно, но тоже не абсурдно, во всяком случае дело происходит именно так, потому что привилегии всегда возможны, если под привилегированным слоем находится основная часть народа, снабжающего его средствами иметь привилегии. Затем третий, четвертый слои устраивают революцию и эксплуатируют массы через ловко скомбинированные привилегии. Наконец, сама масса народа, отброшенного в нищету, стонущего под разными тяготами, изможденного, поднимает свою революцию, зачем? Что потом народ будет делать? Вы думаете, что он упразднит все привилегии и наступит всеобщая справедливость? Вы думаете, что он провозгласит: «Долой ограничения, помехи, монополии, вмешательство правительства в пользу одного класса, долой непосильные налоги, долог дипломатические и политические интриги?» Нет, у него будут другие намерения, он тоже потребует себе привилегий. Ничего себе! Вся публика, подражая верхним классам, требует привилегий! Ей нужно право на труд, право на кредит, право на образование, право на всяческую помощь. Но за счет кого? Это ее не заботит. Она лишь твердо знает, что обеспечение трудом, кредитом, образованием, покоем и достатком в старости, и все даром — это хорошо, и никто не должен этому противиться. Но разве возможно такое? Увы, нет. Потому-то я и говорю, что хотя отвратительное может исчезнуть, но абсурдное остается и даже достигает своей вершины.
Привилегии массам! Ох, народ, подумай-ка о порочном круге, в котором ты оказываешься! Любая привилегия предполагает, что кто-то ею пользуется, а кто-то ее оплачивает. Можно представить себе привилегированного человека, привилегированный класс, но как постичь, что такое привилегированный народ? Неужто под тобой, народ, есть еще какой-то социальный слой, на который можно взвалить все тяготы.'' Когда же ты поймешь, что находишься во власти некоей вычурной мистификации. Разве тебе не ясно, что государство, давая тебе что-то одной рукой, загребает у тебя гораздо больше другой рукой и что в такой комбинации ты отнюдь не улучшаешь твою жизнь? Совсем наоборот, такая операция ведет к произвольному и оскорбительному правлению, властному, расточительному да и не надежному, ведет к утяжеленным налогам, к бесчисленным несправедливостям, ко льготам для некоторых, ранящим тех, кто их лишен, к еще большему ущемлению свободы, к потере сил и усилий, к утрате интересов, возможности трудиться, к ослаблению и исчезновению перемещенных капиталов, к болезненной зависти, ко всеобщему недовольству и к угасанию индивидуальной энергии и инициативы.
Верхние классы встревожены, и не без основания, столь печальным умонастроением масс. Они усматривают в таком умонастроение зародыш нескончаемых революций, ибо какое правительство удержится, если будет вынуждено заявить: «У меня есть сила, и я буду применять ее для улучшения жизни всех за счет всех. Тем самым я беру на себя ответственность за обеспечение всеобщего счастья». Но не есть ли страх верхних классов вполне заслуженное ими наказание? Разве они сами не являли народу зловещий пример того, на что теперь жалуются? Разве отрывали они свои взоры от подачек со стороны государства? Разве они не гнались за большими и малыми привилегиями для фабрик, банков, рудников, земельной собственности, искусств и для хорошего отдыха и развлечений — танцев, музыки, всего на свете, но только не для труда самого народа, для тяжелой ручной работы? Разве они не способствовали умножению всякого рода государственных должностей, чтобы приумножить, за счет масс, средства своего бытия, и где вы у них найдете сегодня отца семейства, который не намеревался бы обеспечить теплое местечко своему сынку? Когда вы видели, чтобы эти классы хоть разок выступили против общеизвестной несправедливости и распределении тягот налогообложения? Разве не бились они за привилегии даже в том, что касается закона о выборах? А теперь они удивляются и печалятся по поводу того, что народ пошел по той же дорожке! Но если дух попрошайничества так долго господствовал в богатых классах, так как же вы хотите, чтобы он не проник в конце концов и в классы страдающие?
Вместе с тем свершилась одна великая революция. Вместе с введением всеобщего голосования политическая мощь, способность творить законы, распоряжение силой перешли виртуально, если еще не фактически в руки народа. И этот самый народ, который ставит проблему, должен будет сам решать ее. Горе стране, если, следуя преподанному примеру народ примется решать ее посредством привилегий, которые всегда влекут за собой нарушение чьих-то прав. Разумеется, он разочаруется и получит убедительный урок, потому что вполне можно нарушить права большого числа людей в пользу числа малого, но как нарушить права всех в пользу всех? Какой же ценой будет куплен тогда такой урок? Чтобы отвратить столь грозную опасность, что должны были бы сделать верхние классы? Всего-навсего две вещи: отказаться сами от всяких привилегий и просветить массы, ибо спасти общество могут тоже лишь две вещи — справедливость и свет знаний. Эти классы должны тщательно проследить, не пользуются ли они какой-либо монополией, и если да, решительно отказаться от нее; не пользуются ли они каким-либо искусственно созданным неравенством, и если да, устранить его; не названа ли бедность, хотя бы частично, внесением помех в естественные социальные законы, и если да, прекратить мешать им. И тогда, показав свои руки народу, они смогли бы сказать: вот, вот, наши руки держат пригоршни богатств, но они чисты. Но так ли они поступают? Я не слепец и вижу, что они делают прямо обратное. Прежде всего они сохраняют все свои монополии и даже воспользовались революцией, чтобы прирастить их. Затем они вздумали выступить правдолюбцами и людьми принципиальными, чтобы не казаться непоследовательными, и вот они обещают относиться к народу так, как относятся к самим себе, суля ему опять-таки привилегии. Они думают сегодня, что действуют очень хитро, предоставляя народу маленькую привилегию — право на мизерное вспомоществование, надеясь, что народ не потребует большего — права на труд. И они совсем не замечают, что, все больше распространяя и систематизируя тезис: отобрать у одних, чтобы отдать другим, — они укрепляют иллюзию, создающую трудности сегодня и крайне опасную завтра.
Однако не будем заниматься преувеличениями. Когда верхние классы ищут в самих привилегиях целительное средство против зла, причиняемого привилегиями, они искренне верят в свои добрые намерения и действуют, в этом я убежден, скорее по неведению, нежели из желания просто и прямо быть несправедливыми. Поистине получается непоправимое несчастье, когда вся череда правительств во Франции мешала преподаванию политической экономии. Да к тому же университетское образование забивает нам головы древнеримскими предрассудками, то есть всем тем, что явно противопоказано усвоению социальной истины. Все это дезориентирует господствующие
классы. Сегодня модно громогласно выступать против этих классов. Что до меня, то я полагаю, что никогда еще они не имели столь добрых, как они сами верят, намерений, нежели сегодня. Я думаю, что они страстно стремятся решить социальную проблему. Я даже думаю, что они не только отказались бы от своих привилегий, но и охотно пожертвовали бы, в порядке благотворительности, частью нажитой ими собственности, если бы были твердо убеждены, что тем самым они положат конец страданиям трудящихся классов. Могут сказать, что ими движет все та же корысть или обыкновенный страх, что не такое уж это великодушие отдать какую-то часть достояния
ради спасения остального и что тут дело идет о всем известной осторожности человека, гасящего малым огнем огонь большой. Не будем, однако, клеветать на природу человека. Почему мы отказываемся признавать не столь уж эгоистичное чувство? К тому же вполне естественно, что нынешние демократические привычки, привившиеся в нашей стране, делают людей отзывчивыми к страданиям своих собратьев. Да и независимо от господствующих нравов нельзя отрицать, что общественное мнение, философия, литература, поэзия, драматургия, религиозные проповеди, парламентские дебаты, статьи журналистов — все, решительно все обнаруживает в благополучном классе не то что желание, а прямо-таки горячее стремление решить социальную проблему. Так почему же законодательные собрания не дают нам никакого решения? Потому что они не видят его. А между тем политическая экономия предлагает им это решение: узаконенная справедливость и частная благотворительность. Однако они, законодательные собрания, действуют прямо наоборот. Поддаваясь, сами того не замечая, социалистическим влияниям, они хотят, чтобы благотворительность совершалась в рамках и приделах закона, то есть посягают на справедливость и ведут дело к тому, чтобы вообще покончить с частной благотворительностью, которая, конечно же, отступит перед благотворительностью, обуздываемой или, скажем, поощряемой законом.
Почему наши законодатели выворачивают наизнанку все понятия? Почему не ставят каждую вещь на свое место — симпатию в естественный контекст свободы, а справедливость тоже в естественную среду закона? Почему не применяют закон исключительно в деле обеспечения справедливости? Неужто они не любят справедливости? Наверное, любят, но наверняка не доверяют ей. Справедливость — это свобода и собственность. А они социалисты, сами того не ведая. Что бы они там ни говорили, в том, что касается искоренения нищеты и наращивания богатства, они не верят ни в свободу, ни в собственность, ни, следовательно, в справедливость. Вот почему они стремятся воплотить в жизнь благо посредством вечного нарушения они совершенно убеждены в правомерности своих намерений.
Естественными социальными законами можно назвать совокупность феноменов, рассматриваемых с точки зрения как движущих сил, так и результатов определяющих характер свободных деловых, хозяйственных отношений между людьми.
С учетом этого определения вопрос стоит так: надо ли предоставить этим законам свободу проявлять себя или же надо сдерживать их и мешать им?
Такой вопрос можно и следует поставить иначе: надо ли признать за каждым его собственность и свободу, его право трудиться и обмениваться под собственную ответственность независимо от того, поплатится ли он за свою активность или будет вознагражден, и привлекать закон, который есть сила, лишь для защиты его прав? Или, напротив, можно ли привести общество к благополучию и счастью, посягая на собственность и свободу, жестко регламентируя труд, всячески мешая обмену и перемещая в произвольном порядке все сферы ответственности?
Или иначе и короче говоря: должен ли закон строжайшим образом обеспечивать справедливость или быть хитроумно устроенным инструментом грабежа?
Вполне ясно, что для решения таких вопросов требуются изучение и знание естественных социальных законов. Нельзя разумно обсуждать и решать вопросы ведут ли людей собственность, свобода, всяческие комбинации добровольных и взаимных услуг к улучшению их жизни, как полагают экономисты, или же все это ведет их к деградации, как утверждают социалисты. В первом случае социальное зло должно быть вменено в вину нарушителям естественных законов, устроителям узаконенного ущемления собственности и свободы. Тогда такие возмутители, такие насильники должны понести наказание, и тогда политическая экономия права. Во втором случае придется признать, что правительственное вмешательство все еще недостаточно, искусственные и насильственные комбинации еще мало и плохо подменяют собой комбинации естественные и свободные, а три, так сказать, зловещих принципа — справедливость, собственность, свобода — все еще сильны и влиятельны. Значит, наши законодатели ударили по ним не так сильно; еще мало отбирают у одних, чтобы отдать другим. Точнее, пока что Отбирают много, но дают мало, и теперь, мол, надо отобрать все у всех, чтобы дать все всем. Одним словом, надо как следует организовать грабеж, и тогда социализм спасет нас.
Фатальные иллюзии, рождающиеся из обмена. Мы говорили, что обмен — это и есть общество. Экономическая истина достигается полным усвоением того, что такое обмен, а экономическое заблуждение проистекает из неполного, частичного его знания. Если бы человек не занимался обменом, то каждый экономический феномен совершался бы в рамках его индивидуальности, и нам было бы очень легко оценить, путем простого наблюдения, положительные и отрицательные эффекты того или иного феномена.
Но обмен привел к разделению сфер и областей деятельности, и, говоря просто и без хитростей, он-то и вызвал к жизни профессии и ремесла. Поэтому каждая услуга (или каждый продукт) имеет две связи — одну с тем, кто оказывает услугу, другую с тем, кто ее получает.
Разумеется, в конечном счете социальный человек, как и человек изолированный, является одновременно и производителем, и потребителем. Но все-таки надо видеть и разницу. Изолированный человек сам производит вещь, которую сам же потребляет. Такого не делает почти никогда человек социальный. Это бесспорно, и каждый может проверить это на себе. А происходит это как раз потому, что общество и обмен услугами суть одно и то же.
Вместе с тем все мы производители и потребители не вещей, а ценности, которую мы производим. Обмениваясь вещами, мы всегда остаемся собственниками их ценности.
Но именно из этого обстоятельства рождаются все экономические иллюзии и заблуждения. Поэтому небесполезно проследить ход рассуждений человека в этом вопросе.
Можно дать общее название «препятствия» всему тому, что, если так выразиться, втискивается между нашими потребностями и их удовлетворением, приводя к необходимости прилагать усилия.
Соотношение между этими четырьмя элементами — потребностью, препятствием, усилием, удовлетворением — прекрасно обнаруживает себя и вполне постижимо, когда, повторяю, речь идет об изолированном человеке. Нам никогда не придет в голову пуститься в такой, к примеру, монолог:
«Досадно, что Робинзон не столкнулся с гораздо большим числом препятствий, которые дали бы ему повод еще шире развернуть свои усилия и стать богаче.
Досадно, что море выбросило на берег необитаемого острова полезные вещи — доски, продукты питания, оружие, даже книги, — потому что все это не дало Робинзону повода приложить максимум усилий, и он стал менее богатым.
Досадно, что Робинзон изготовил сети для ловли рыбы и поимки птиц, потому что это уменьшило ею усилия, погребные для такого же результата, если бы сетей у пего не было, и .но опять-таки сделало его менее богатым.
Досадно, что Робинзон болел менее часто, чем мог бы. У него было бы больше возможностей лечить самого себя, а это труд, и поскольку всякое богатство создастся трудом, он был бы богаче.
Досадно, что Робинзону удалось потушить пожар, угрожавший его хижине. Он потерял драгоценный случай потрудиться и стал беднее.
Досадно, что земля на острове оказалась не такой уж бесплодной, вода оказалась близка, а солнечного света много. Иначе, чтобы питаться, пить, пользоваться светом, Робинзону пришлось бы потрудиться более, и он был бы богаче».
Конечно, столь абсурдные утверждения никогда и никем не выдавались бы за истину. Тут слишком ясно, что богатство отнюдь не заключается в интенсивности усилий для получения каждого удовлетворения, что дело обстоит совсем наоборот. Всякому понятно, что богатство заключается не в потребности, не в препятствии, не в усилии, а в удовлетворении. Никто не поколеблется признать, что Робинзон соединяет в себе производителя и потребителя, и будет судить о его успехах не по его труду, а по результатам его труда. Короче говоря, когда провозглашается аксиома, что господствующий интерес есть интерес потребителя, то высказывается чистая правда, хотя это и трюизм.
Поистине счастливы те народы, которые понимают, как и почему то, что ложно или верно для изолированного человека, не перестает быть ложным или верным для человека социального.
Но на деле получается, что те самые пять или шесть тезисов, которые мы считаем абсурдными применительно к человеку, попавшему на необитаемый остров, служат основой всего нашего экономического законодательства. И напротив, все истинное применительно к одинокому индивиду никогда не распространяется на все общество, а лишь вызывает презрительную усмешку. Так что же, неужто обмен настолько портит и извращает индивидуальное устройство каждого, что то, что делает индивида нищим, приносит социальное богатство, богатство обществу?
Конечно, нет. Однако именно такая несостоятельная точка зрения широчайшим образом распространена в нашем обществе.
Общество зиждется на том, что мы трудимся одни для других. Мы получаем тем больше услуг, чем больше оказываем их сами, или же наши услуги больше ценятся, больше востребуются, лучше вознаграждаются. С другой стороны, разделение труда ведет к тому, что каждый из нас прилагает усилия для преодоления препятствий, мешающих удовлетворению нужд другого. Земледелец борется с препятствием, именуемым «голод»; врач — с препятствием «болезнь»; священник с препятствием «порок»; писатель с препятствием «невежество», или «неведение»; шахтер, этот добытчик угля, с
препятствием «холод» и т. д., и т. п.
И поскольку все окружающие охотно вознаграждают нас за наши усилия, потому что остро обещают препятствия, мешающие им жить, то отсюда следует, что все мы готовы по этой причине, да и просто как производители создавать некий культ препятствия, которое мы считаем своим долгом преодолевать. Мы считаем себя богаче, если препятствия растут и тотчас делаем от сюда вывод, что индивидуальное преимущество кого-нибудь из нас вносит свою лепту в общее преимущество, в общее благосостояние.
- Войдите, чтобы оставлять комментарии