XI. ПРОИЗВОДИТЕЛЬ, ПОТРЕБИТЕЛЬ

Ели не поднимается беспрерывно и во всех отношениях уровень человечества, значит, человек не обладает способностью совершенствоваться.

Если социальная тенденция не направлена на неуклонное возвышение уровня людей, значит, экономические законы не гармоничны».

Но как может подниматься человеческие уровень, если каждое данное количество труда не дает прирастания удовлетворений, то есть нет феномена, который может быть объяснен лишь превращением трудоемкой полезности в полезность даровую?

С другой стороны, как эта полезность, ставшая даровой, приведет всех людей к общему уровню, или сама она не будет общей?

Вот вам и важнейший закон социальной гармонии.

По многим обстоятельствам я хотел бы найти в экономическом языке другие слова для обозначения оказываемых и получаемых услуг, нежели слова «производство» и «потребление», которые слишком пропитаны материальностью. Ведь ясно же, что существуют услуги, как, например, услуги священника, преподавателя, солдата, артиста, которые напрямую связаны с нравственностью, образованием, безопасностью, чувством прекрасного и которые не имеют ничего общего с промышленностью, разве что и те, и другие услуги дают удовлетворение.

Всякие слова приемлемы, и я не собираюсь вводить неологизмы. Поясню, однако, что под словом «производство» я подразумеваю то, что дает полезность, а под словом «потребление» — то, что дает удовлетворение от пользования этой полезностью.

Пусть школа протекционистов, эта разновидность коммунизма, соблаговолит нам поверить. Когда мы произносим слова «производитель», «потребитель», мы не настолько глупы, чтобы полагать — а в этом нас обвиняют, — будто человеческий род делится на два совершенно отличных друг от друга класса: один только производит, другой только потребляет. Естествоиспытатель может делить людей на белых и черных, на мужчин и женщин, но экономист не может разделить их на производителей и потребителей, потому что, как глубокомысленно утверждают сами господа протекционисты, производитель и потребитель — это один и тот же человек.

Но именно ввиду того, что это есть единый человек, наука должна рассматривать его в двуедином качестве. Речь идет не о разделении человечества, а об изучении двух очень разных аспектов, заключенных в человеке. Если бы протекционисты изъяли из грамматики местоимения «я» и «ты» под предлогом, что каждый из нас одновременно является тем, кому говорят, и тем, кто говорит, им бы вразумительно разъяснили, что хотя и в самом деле нельзя сложить все языки в одну кучу, а все уши в другую, поскольку у каждого из нас имеются уши и язык, но отсюда следует лишь, что во время произнесения какой-нибудь фразы один человек пользуется языком, а другой ушами. Точно таким же образом при всякой услуге один оказывает ее, а другой получает. Производитель и потребитель присутствуют в человеке всегда и до такой степени присутствуют, что даже спорят между собой.

Те же самые персоны, которые не хотят позволить нам рассматривать человеческий интерес с точки зрения как производителя, так и потребителя, ничуть не смущаясь проводят такое различие, когда обращаются к законодательным собраниям. Вот тут они требуют монополии или, наоборот, свободы в зависимости от того, выступают ли они продавцами или покупателями.

Оставим в стороне возражения протекционистов и признаем, что при любом порядке в обществе разделение занятий и работ ставит каждого, так сказать, в два различных положения, которые взаимодействуют и связь между которыми заслуживает внимания и изучения.

Как правило, каждый из нас отдает себя какому-то одному ремеслу, одной профессии, одной карьере, но это вовсе не значит, что именно от этого ремесла, профессии, карьеры мы непосредственно требуем вещей, которые удовлетворяли бы наши нужды. Мы оказываем и получаем услуги, предлагаем и запрашиваем ценности, покупаем и продаем, работаем на других, а другие работают на нас. Одним словом, мы являемся производителями и потребителями.

Смотря по тому, в каком из этих качеств мы выступаем на рынке, мы несем туда совершенно отличное одно от другого настроение, и настроения эти можно даже назвать взаимно противоположными. Скажем, речь идет о хлебе. Человек испытывает разные чувства, когда покупает его или когда продает. Покупатель хочет обилия хлеба, продавец — его нехватки. Эти разные чувства имеют одинаковое основание — личный интерес. Но так как продавать или покупать, предлагать или запрашивать суть вещи противоположные, то и настроения и чувства тоже противоположны.

Настроения и стремления, сталкивающиеся друг с другом, не могут напрямую совпадать с идеей всеобщего блага. Я уже показывал в другом моем труде, что именно желания людей как потребителей пребывают в непосредственной гармонии с интересами всего общества и что иначе и быть не может. Поскольку удовлетворение есть цель труда, а степень труда определяется лишь трудностью преодоления препятствий, то ясно, что труд, сам по себе, есть зло и все стремятся к снижению его интенсивности; напротив, удовлетворение есть благо, и все стараются увеличить его.

Здесь-то и привступает величайшая, можно сказать постоянная и достойная сожаления иллюзия, порожденная ложным определением ценности и смешением ее с полезностью.

Ценность представляя собой лишь некое соотношение, и именно как соотношение она важна для каждого индивида и не так уж важна для массы индивидов.

Массе нужна действующая полезность, а ценность для нее не имеет никакой точной меры.

Индивиду тоже нужна действующая полезность. Но мерилом полезности выступает для него ценность, ибо с помощью определенной ценности он черпает для себя в социальной среде нужную ему полезность, соразмерную, в его глазах, с ценностью.

Если мы возьмем отдельного, изолированного человека, то будет ясно как день, что главное для него — потребление, а не производство; для него потребление предполагает труд, но труд не предполагает потребления.

Разделение труда побудило многих экономистов соизмерять всеобщее благополучие не с потреблением, а с трудом. И получилось странное перевертывание принципов: надо, мол, всячески способствовать труду как таковому, даже в ущерб результатам самого этого труда.

Они рассуждали примерно так: чем больше преодоленных трудностей, тем большего это стоит; давайте, значит, умножать трудности, подлежащие преодолению.

Порочность подобного рассуждения бросается в глаза.

Да, разумеется, хорошо, когда определенная сумма трудностей преодолевается определенным количеством труда. Но искусственно снижать мощь и интенсивность труда или же увеличивать трудности, чтобы увеличить труд, это же чудовищный абсурд!

Индивид, живущий в обществе, заинтересован в том, чтобы его услуги, даже сохраняя прежнюю степень полезности, увеличивали свою ценность. Предположим, что его желания сбываются, и тогда легко увидеть, что из этого получается. А получается, что у него оказывается больше благ, а у его собратьев этих благ становится меньше, потому что общая, итоговая полезность не возросла.

Следовательно, тут нельзя умозаключать от частного к общему и утверждать: давайте, мол, предпримем что-нибудь, чтобы получить результат, который удовлетворит склонность всех индивидов увеличивать ценность их услуг.

В таком случае, так как ценность есть соотношение и ее повсеместный и равномерный рост ничего не изменит, тогда, в условиях произвольности и неравенства вознаграждения за отличные друг от друга услуги, была бы внедрена несправедливость в распределение полезностей.

Характер каждой сделки таков, что она предваряется торгом, спором. О, Боже, какое слово я произнес! Ведь на меня набросятся все сентименталистские школы, столь многочисленные в наше время. Они скажут, что спор предполагает антагонизм, и вы, мол, допускаете, что антагонизм есть естественное состояние общества. И мне придется освобождаться еще от одних пут. В нашей стране экономическая наука не может и слова сказать, чтобы враз не появились ее противники.

Меня не без основания упрекали в том, что я написал фразу: «Между продавцом и покупателем существует радикальный антагонизм». Да, слово «антагонизм», да еще усиленное прилагательным «радикальный», довольно сильно превосходит то, что я имел в виду. Оно указывает на постоянное противостояние интересов и, следовательно, на непреодолимый социальный диссонанс. Но я хотел сказать лишь о преходящем споре, который предшествует всякой сделке и включается в саму идею сделки.

Пока будет оставаться, к великому сожалению утопистов-сентименталистов, хотя бы тень свободы в нашем мире, продавец и покупатель будут, каждый отстаивать свои интересы, будут спорить о цене, или, как обычно говорят, торговаться, но от этого социальные законы не перестанут быть гармоничными. Разве бывает так, чтобы тот, кто предлагает услугу, и тот, кто просит се, не расходились во взглядах, пусть на миг, насчет ценности этой услуги? Но разве от этого запылает и сгорит весь мир? Надо либо запретить всякие сделки, обмены, торги на нашей земле, пресечь всякую свободу, либо примириться с тем, что каждая из договаривающихся сторон защищает свою позицию и выдвигает свои мотивы. Именно из свободного спора, против которого так ополчаются, возникает равновесие услуг и справедливость сделок. Каким таким иным способом «организаторы» общества добьются столь желанной справедливости. Неужто они своими законами учредят свободу лишь одной из сторон в сделке? Но тогда крайне пострадает другая сторона. Или они лишат обе стороны возможности отстаивать свои интересы под предлогом, что отныне они обязаны продавать и покупать, руководствуясь принципом братства? Тогда придется ответить социалистам, что их взгляды — сущая галиматья, ибо в конце концов интересы сторон сами найдут себе выход для урегулирования. Или — доведем дело до смешного — вдруг спор пойдет в обратном направлении, покупатель примется отстаивать интересы продавца, и наоборот? Получится в самом деле забавно. «Сударь, дайте мне не больше десяти франков за эту штуку сукна». «Что вы, сударь, я хочу дать вам двадцать франков». — «Но, сударь, это сукно вообще ничего не стоит, оно вышло из моды, оно протрется через две недели», — говорит продавец. «Оно очень модно и прослужит не меньше двух зим», — отвечает покупатель. «Ну, хорошо. Ради вас я накину еще пять франков. Большего не позволяет мне братство». — «А мой социализм не позволяет мне заплатить вам меньше двадцати франков. Ну, да ладно, надо уметь приносить жертвы, и я согласен заплатить пятнадцать». Так что такая потешная сделка все равно приведет к обычному результату, и «организаторам» придется сожалеть, что проклятущая свобода не умерла, хотя и проявляет себя навыворот и порождает антагонизм наизнанку.

«Мы хотим не этого, — говорят «организаторы», — мы хотим действительной свободы». Какой? Ведь люди должны обмениваться услугами, и связанные с ними условия должны регулироваться. «Мы намереваемся регулировать сами». Сомневаюсь...

Братство! О ты, родство душ, божественная искра, воспламенившая с Небес человеческие сердца, когда перестанут поминать тебя всуе? Во имя твое хотят задушить всякую свободу. Во имя твое пытаются учредить новый деспотизм, какого еще не знал мир. И есть опасение, что, послужив пропуском для множества проявлений бездарности, маской для множества амбиций, игрушкой для гордыни и презрения к человеческому достоинству, извалянное в грязи слово «братство» потеряет свое величие и свой благородный смысл.

Поэтому давайте лучше не будем переворачивать все и вся вверх дном, управлять всем на свете, изымать людей и вещи из-под действия их собственной природы. Оставим мир таким, каким создал его Господь. А мы, несчастные писаки, не будем забывать, что мы всего лишь наблюдатели происходящего, отражающие его с разной степенью точности. Не будем посмешищем, утверждая, будто мы в силах изменить человечество, как будто мы сами пребываем где-то вне его, вне его заблуждений и слабостей. Оставим производителей и потребителей при своих интересах, пусть они их обсуждают, спорят, регулируют путем честных и мирных договоренностей. Ограничимся наблюдением их отношений и их результатов. Именно так поступаю и буду поступать я, всегда исходя из великого, как я убежден, закона человеческого общества — последовательного уравнивания между собой индивидов и классов в сочетании с общим прогрессом.

Обыкновенная линия в геометрии не похожа на силу или скорость, как не похожа она на ценность или полезность. Однако математики успешно оперируют ею. Почему бы и экономистам не делать того же самого?

Имеются равные ценности, имеются ценности, соотношение между которыми известно, — половина, четверть, двойная ценность, тройная. Ничто не мешает изобразить эти различия линиями разной длины.

Иначе обстоит дело с полезностью. Как мы уже видели, общая полезность подразделяется на даровую и требующую труда, на полезность, создаваемую природой, и полезность, создаваемую человеком. Эта последняя может оцениваться, измеряться, быть представлена линией определенной длины. Но первая не поддается оценке и измерению. Нам ясно, что природа делает много для того, чтобы мы произвели гектолитр зерна, бочку вина, вырастили быка, получили килограмм шерсти, тонну каменного угля, кубический метр дров. Но мы никоим образом не можем исчислить содействие неимоверного множества природных сил, которые большей частью неизвестны и делают свое дело со времен творения мира. Больше того, нам и не надо тут ничего исчислять. Поэтому мы можем изобразить даровую полезность линией неопределенной длины, уходящей в бесконечность.

Возьмем два продукта. Ценность одного из них вдвое больше ценности другого. Тогда эти продукты могут быть представлены двумя линиями:

1……………………….А ---> Б
1 …………………В ---> Г

где:
1Б, 1Г — совокупный продукт, общая полезность, то, что удовлетворяет Потребности, абсолютное богатство;

1А, 1В — содействие природы, даровая полезность, доля, принадлежащая сообществу;

АБ, ВГ — человеческая услуга, трудоемкая полезность, ценность, относительное богатство, доля, составляющая собственность.

Излишне говорить, что АБ, под которым можно подразумевать что угодно — дом, мебель, книгу, каватину, спетую Дженни Линд, лошадь, штуку ткани консультацию врача и т. д., обменивается на удвоенное ВГ, и при этом каждая из договаривающихся сторон дает другой, сверх сделки и даже не замечая этого, одна — один раз 1А, другая — два раза 1В.

Человек устроен так, что всегда стремится снизить усилие, чтобы получить тот же результат, всегда хочет заменить свое собственное действие действием природы, одним словом — получить большее из меньшего. На это постоянно нацелены его умение, ум, старание.

Предположим, что Жан, производитель 1Б, нашел способ выполнять свою работу, тратя вдвое меньше усилий, чем прежде, и сам изготовил все орудия и средства, необходимые для привлечения природных сил.

Пока он будет сохранять свой секрет, не будет никаких изменений в наших выкладках. Ценности и соотношения, представленные АБ и ВГ, останутся теми же самыми, так как Жан, единственный человек, знающий свой секрет, дающий выгоду, будет пользоваться этой выгодой только он один. Пол дня он будет отдыхать или же произведет два 1Б вместо одного, за что получит соответственное вознаграждение. Его завоевание, его открытие будет служить человечеству, но само человечество будет представлено им одним.

Попутно скажу, что читателю здесь предстает вся ненадежность и неопределенность формулы английских экономистов насчет того, что ценность происходит из труда, ибо она дает повод думать, будто ценность и труд всегда и во всем взаимно пропорциональны. Вот вам труд, сниженный наполовину, а ценность осталась неизменной, и такое совершается у людей буквально ежеминутно. Почему? Потому что прежней остается услуга. Как до, так и после некоего изобретения, пока оно не перестает быть секретом изобретатели, тот, кто уступает другому 1Б, оказывает ему всю ту же услугу. Дело принимает совсем другой оборот, когда Пьер, производитель 1 Г, сможет сказать Жану: «Ты просипи, у меня дна часа моего труда к обмен на один час твоего труда. Но мне известно твое новшество, и если ты так дорого ценишь свою услугу, я окажу ее себе сам».

И такой момент непременно наступит. Всякое изобретение, всякое новшество недолго остается тайной. И вот тогда ценность продукта снизится наполовину, и мы будем иметь следующие линии:

1…………А…………А* ---> Б,
1……………………..В ---> Г.

где:
АА* — снятая ценность, исчезнувшее относительное богатство, собственность, ставшая достоянием сообщества, полезность, некогда трудоемкая, а теперь даровая.

Жан, олицетворяющий у нас производителя, вернулся к своему первоначальному положению. Прилагая прежние усилия, которые он когда-то тратил на производство 1Б, он теперь производит вдвое больше. Но чтобы иметь удвоенное 1Г, ему приходится производить и отдавать двойное 1Б, будь то мебель, книга, дом и т. д.

Кто от всего этого получает выгоду? Безусловно, Пьер производитель 1Г, который, однако, символизирует у нас всех потребителей, включая и Жана. Действительно, если Жан хочет быть потребителем своего собственного продукта, то он получит экономию времени, что будет изображено исчезновением АА*. Что до Пьера, то есть всех потребителей мира, то они будут покупать 1Б, тратя половину времени, усилий, труда, стоимости от того, что требовалось до привлечения новых природных сил. Так что силы эти — даровые и к тому же общие, общедоступные.

Раз уж я увлекся геометрическими построениями, то позволю себе продолжить такой способ разъяснения вещей. Согласен, что он довольно необычен для политической экономии, но надеюсь, что он облегчит усвоение читателем того, что я пытаюсь ему растолковать.

Как производитель и как потребитель всякий человек есть некий центр, откуда расходятся его услуги и куда сходятся услуги, получаемые им взамен.
Пусть у нас точка А (рис. 1) будет изображать производителя — скажем, переписчика бумаг, — который символизирует всех производителей или производство вообще. Он поставляет обществу четыре манускрипта. Если в момент нашего наблюдения ценность каждого манускрипта составляет 15, то он оказывает услуги, равные 60, и получает такую же ценность, самым разнообразным образом распределенную по множеству услуг. Ради простоты я изображу лишь четыре направления от центра окружности и обратно, то есть между А и БВГД.

И вот переписчик изобретает печатный станок. Теперь он делает за сорок часов то, что делал за шестьдесят часов. Предположим, что конкуренция вынудила его продавать уже не манускрипты, а книги, за 10, а не за 15. И все-таки наш труженик может изготовить не четыре манускрипта, а шесть книг. С другой стороны, фонд вознаграждений, идущих от окружности к центру, по-прежнему равен 60. Вот и получается, что вознаграждение за шесть книг, каждая ценою в 10, равно вознаграждению за четыре манускрипта, каждый ценою в 15. И все-таки наш труженик может изготовить не четыре манускрипта, а шесть книг. С другой стороны, фонд вознаграждений, идущих от окружности к центру, по прежнему равен 60. Вот и получается, что вознаграждение за шесть книг, каждая ценою в 10, равно вознаграждению за четыре манускрипта, каждый ценою в 15.

Замечу, между прочим, что это обстоятельство всегда теряют из виду, когда разбирают вопросы, связанные с машинами, свободным обменом и вообще всяким прогрессом. Да, видят, что труд высвобождается благодаря какому-нибудь нововведению, но по этому поводу бьют тревогу, потому что не видят, что высвобождается также и сопоставимая порция вознаграждения.

Итак, новые сделки представлены на рис. 2, где мы видим, что из центра А идет к окружности общая ценность, равная 60 и распределяемая между шестью книгами вместо четырех манускриптов. От окружности к центру идет ценность, тоже равная 60 и необходимая, как и раньше, для соблюдения баланса.

Кто же выиграл от такой перемены? Что касается ценности, никто. Что касается реального богатства, удовлетворенных потребностей, выиграл бесчисленный класс потребителей, размещенных у нас по окружности. Каждый из них покупает книгу, жертвуя своим трудом, уменьшенным на одну треть. При этом заметьте, что потребители — это все люди и что сам А, хотя он и не получил никакой прибавки как производитель и по-прежнему тратит шестьдесят часов труда, за что ему причитается прежнее вознаграждение, все-таки выигрывает как потребитель книг абсолютно на том же основании, что и все другие потребители. Как и они, если он хочет взять книжку и почитать, он получает ее, отдавая труд, сэкономленный на одну треть.

Так как же получается, что прибыль в конце концов ускользает от него как от производителя-изобретателя, ускользает из-за конкуренции, и где и как может он получить компенсацию?

Дело обстоит так:
1. Пока он сохраняет свой секрет, он продает за 15 то, что обходится ему в 10.

2. Для своего собственного чтения он приобретает книги дешевле и тем самым пользуется выгодами, которые он же дал обществу.

3. Но прежде всего и особенно компенсация ему заключается в том, что точно таким же образом, как он вынужден уступить человечеству пользование его собственным прогрессом, он и сам пользуется прогрессом человечества.

Успехами А пользуются БВГД, успехами БВГД пользуется А. Последний пребывает и в центре, и на окружности всеобщего хозяйствования, потому что он является и производителем, и потребителем. Если, к примеру, Б — прядильщик, заменивший ручное веретено механическим, то прибыль получают и А, и В, и Г. Если В — моряк, заменивший весло парусом, сэкономят на этом Б, А, Д. В конечном счете весь этот механизм действует по следующему закону. Прогресс оборачивается к выгоде производителя, когда он выступает именно как производитель, лишь на то время, которое необходимо, чтобы вознаградить его за его умение и изобретательность. Но вскоре прогресс приводит к снижению ценности, так что подражателям этого изобретателя достается хотя и уменьшенное, но справедливое вознаграждение. В конце концов ценность приходит в соответствие с уменьшенным трудом, и вся экономия от этого достается всему человечеству.

Таким образом, все пользуются прогрессом каждого, каждый пользуется прогрессом всех. Вот и получается то самое «каждый для всех, все для каждого » — тезис выдвигаемый социалистами. Как будто они сами его придумали, в то время как организация общества, которую они намереваются учредить, основана на принуждении и угнетении. Не они, а сам Господь дал нам этот тезис и сумел основать его на принципе свободы .

Господь, говорю я, дал нам все это, и не надо подменять Его закон коммуной, управляемой г-ном Консидераном, или Фаланстером с шестью сотнями гармоний, или же Икарией, где сплошные фанатики подчиняются одному из них, одержимому навязчивой идеей, и где недостаточно верующие платят верующим достаточно. Нет, Господь дал все и всем, снабдил нас чудесным механизмом, в котором справедливость, свобода, полезность и социальность взаимно сочетаются настолько совершенно, что механизм этот должен просто-напросто напугать и обратить в бегство «организаторов» общества.

Заметьте, что великий закон «каждый для всех, все для каждого» гораздо более всеобщ и универсален, нежели могут описать его мои слова. Слова неуклюжи, перо тоже, они могут лишь очень медленно, одно вслед за другим, обрисовать феномены, которые на деле проявляют себя разом и совокупно, вызывая искреннее восхищение.

Так я говорил об изобретениях. Могут подумать, что это единственная область, где достигнутый прогресс выскальзывает из рук производителя и дополняет общий фонд человечества. Но ведь не так же все просто! Общий закон гласит, что всякое преимущество, связанное с обстановкой, местностью, климатом и любыми другими свойствами и проявлениями природы, быстро уходит от того, кто первым заметил какое-нибудь свойство и овладел им, и течет в огромный резервуар, откуда черпается удовлетворение общих потребностей людей. Для достижения такого результата требуется единственное условие — чтобы труд и сделки были свободными. Мешать свободе значит мешать воле Провидения, не получать эффекта от провиденциального закона, ограничивать или даже останавливать прогресс во всех во всех его направлениях.

То, что я говорил о благе, распространяется и на зло. Ничто не замыкается на производителе — ни преимущества, ни неудобства. То и другое распределяется, рассредоточивается по всему обществу.

Мы видели, с каким рвением производитель стремится облегчить свой труд, и мы заранее знаем, что пройдет совсем немного времени и удача покинет его. Похоже, что в руках Высшей Силы он лишь слепец и покорный инструмент общего прогресса.

С таким же рвением он старается уклониться от всего, что мешает его работе, и от такого его старания выигрывает все человечество, так как в конечном счете именно ему, человечеству, вредят помехи в работе производителя. Допустим, к примеру, что А, производитель книг, вдруг оказался вынужденным платить большой налог. Тогда он повысит цену на свои книги. Повышение это войдет составной частью в ценность книг, а это означает, что БВГД должны будут отдавать больше своего труда, чтобы удовлетворять свои прежние потребности. Степень компенсации их потерь будет зависеть от того, как именно правительство распорядится налоговыми поступлениями. Если оно распорядится ими хорошо, то они, эти люди, не потеряют ничего или даже кое-что выиграют.

Если распорядится плохо, на их долю выпадет двойной гнет. Зато А выкрутится, и налоги ему не повредят.

Я не хочу этим сказать, что производитель вовсе не страдает от всякого рода трудностей, в том числе от налогообложения. Страдает, да еще так страдает, что порою ходит между жизнью и смертью, и как раз по этой причине его трудности в итоге перемещаются и перекладываются на массы людей.

Так, во Франции вино обложили кучей налогов и прочих неудобств. А затем для нашего вина придумали такой режим, что его практически невозможно стало продавать за рубеж.

Вот так рикошетом зло ударяет по потребителю, сначала ударив по производителю. Как только налог или иная помеха затрагивает производители, он немедленно изыскивает способы возместить ущерб. Однако, поскольку потребительский спрос и количество вина остаются прежними, производителю не удается поднять цену. И так как до введении налога он не получал ничего большего как обычное, нормальное вознаграждение, определяемое ценностью свободно обмениваемых услуг, он оказывается в проигрыше ровнехонько на сумму налога. И вот, чтобы поднять цену, требуется уменьшить количество производимого вина.

Таким образом, в том, что касается потерь или выигрышей, затрагивающих поначалу тот или иной класс производителей, потребители, публика оказываются тем, чем выступает земля по отношению к электрическим свойствам материи, то есть большим общим резервуаром. Из этого резервуара черпается все на свете, и после всяческих поворотов и завихрений, занимающих довольно значительное время и порождающих самые разнообразные феномены, все туда же и возвращается.

Мы констатировали, что экономические результаты лишь, так сказать, проскальзывают по производителю, а в итоге поступают к потребителю и что, следовательно, все большие вопросы должны рассматриваться с точки зрения потребителя, если хотят понять общие и постоянные следствия экономических процессов.

Мы подчиняем роль производителя роли потребителя; так мы поступали, рассматривая полезность; так надо поступать и при рассмотрении проблем нравственности.

В самом деле, ответственность всегда и везде перелагается на инициативу. А откуда исходит инициатива? Она исходит от спроса.

Спрос (предполагающий, разумеется, наличие средств и способов вознаграждения) определяет все: направление движения капитала и труда, распределение народонаселения, нравственный аспект профессий и ремесел и т. д.; спрос связан с желанием, тогда как предложение связано с усилием. Желание бывает разумным или неразумным, нравственным или безнравственным. Усилие же есть всего-навсего эффект, оно морально нейтрально, а если и морально, то моральность его заранее обдумана.

Спрос, или потребление, как бы заявляет производителю: «Сделай для меня то-то и то-то». Производитель выполняет волю другого. И это вполне очевидно всем, поскольку всегда и везде производитель ждет спроса.

Однако фактически дела совершаются не так прямолинейно.

Ведет ли обмен к разделению труда, или, наоборот, разделение труда ведет к обмену — это вопрос невразумительный и досужий. Скажем просто, что человек обменивается с другими людьми потому, что, будучи существом разумным и социальным, он понимает, что обмен способствует более пропорциональному соотношению между результатом и усилием. Из разделения труда и способности человека быть предусмотрительным следует лишь то, что он не ждет предложений работать на других. Опыт подсказывает ему, что такие предложения существуют, так сказать, молча в человеческих отношениях, что всегда существует спрос.

Поэтому он заранее прилагает усилия, долженствующие удовлетворять потребности. Так рождаются профессии и навыки ремесла. Заранее изготовляются башмаки, шляпы, заранее певец готовится петь, преподаватель учить, адвокат защищать, врач лечить и т. д. Но разве от этого предложение предшествует спросу и определяет его?

Нет. Именно потому, что имеется достаточно твердая уверенность в том, что все эти различные услуги будут запрошены, к оказанию их готовятся заблаговременно, хотя о точном объеме и характере спроса еще не знают. И вот вам свидетельство и доказательство достаточности предварительного знания: поскольку соотношение между различными услугами в общем известно и их ценность, тоже в общем, определена на основе нажитого опыта, производители производят с достаточной степенью гарантии и безопасности тот или иной продукт, а люди избирают ту или иную будущую карьеру.

Следовательно, импульс со стороны спроса, так сказать, предсуществует, раз его можно вычислить и подсчитать с приемлемой точностью.

Когда человек определяет и подготавливает свое положение в обществе, когда он начинает что-то производить, что его заботит? Не полезность ли производимых вещей, не результаты ли — хорошие или плохие, нравственные или безнравственные — его деятельности? Нет и еще раз нет. Он думает лишь о ценности, а о полезности пусть думает покупатель. Именно полезность отвечает нуждам последнего, его желанию, его капризу. Ценность же, напротив, соответствует усилию, уступленному другому, оказанной услуге. Только тогда, когда в ходе обмена предлагающий сам становится запрашивающим, его начинает интересовать полезность. Когда я решаю, что буду изготавливать башмаки, а не шляпы, это не значит, что я задаюсь вопросом, заинтересованы ли люди в том, чтобы уберечь скорее ноги, чем голову. Нет, это уж дело просителя, которое определяет спрос. В свою очередь спрос определяет ту ценность или ту важность, какую публика придает той или иной услуге. Наконец, ценность определяет усилие и, соответственно, предложение.

Отсюда вытекают и весьма примечательные нравственные следствия. Две
страны могут в равной мере обладать ценностями, то есть относительными
богатствами (см. главу VI), но в совершенно разной мере реальными полезностями, абсолютными богатствами. Такое случается, когда в одной стране преобладают менее разумные желания и нужды, чем в другой, когда в одной стране больше потребностей неестественных и воображаемых, а другая думает о потребностях реальных.

Один народ может больше заботиться об образовании, а другой — о чревоугодии. В таком случае первому народу оказывают услугу, налаживая у него систему образования, а второму — снабжая его изысканными кушаньями.

Люди вознаграждают за получаемые услуги, в зависимости от того, какое значение они придают этим самым услугам. Если они не прибегают к обмену, они обслуживают себя сами, и чем иным они могут руководствоваться, как не характером и степенью своих желаний?

В одной стране много преподавателей, в другой много поваров.

В той и другой стране обмениваемые услуги могут быть равными по сумме и, следовательно представлять собой равные ценности, равное относительное богатство, по отнюдь не равное абсолютное богатство. А это означает не что иное, как то, что одна страна хорошо использует свой труд, а другая плохо. А результат, в смысле удовлетворения потребностей, будет такой: один народ будет хорошо образован, другой будет хорошо кушать. Дальнейшие последствия столь существенной разницы во вкусах и устремлениях будут очень сильно влиять не только на реальное богатство, но даже и на богатство относительное, ибо, к примеру, образованные люди могут создать новые способы и средства оказания услуг, а люди с набитым животом вряд ли смогут это сделать.

Рассматривая разные народы, можно заметить, что у многих из них обильны самые разнообразные вкусы и пристрастия — плод их истории, характера, убеждений, порою тщеславия и т. п.

Конечно, имеются нужды настоятельные — скажем, каждому нужно пить и есть, и такие нужды правомерно считать некими заданными и постоянными величинами. В то же время нередко можно видеть человека недоедающего, но заботящегося о приличной одежде; другому наплевать на одежду, лишь бы сытно отобедать. Вот точно так же ведут себя и народы.

Но когда настоятельные нужды удовлетворены, на передний план выступают всякие желания. Сразу выказывает себя вкус и приобретают огромное значение нравственность и здравомыслие.

Степень всяческих желаний у народов всегда определяет то количество труда, которое каждый народ предпочитает потратить, чтобы удовлетворить каждое из своих желаний. Англичанин хочет прежде всего хорошо питаться. Поэтому огромное количество своего труда он отводит на производство продуктов питания, а почти все другое, производимое им, предназначено для обмена с другими странами, откуда он получает опять-таки продовольствие, так что хлеба, мяса, масла, молока, сахара и т. д. в Англии поглощается ужасно много. Француз хочет развлекаться. Он любит все, что радует глаз, и обожает быстрые перемены зрелищ. Труд у нас покорно следует именно такому направлению желаний и вкусов. Во Франции много певиц, бродячих комедиантов, модисток, маленьких кафе, магазинчиков и лавок с элегантными товарами и т. д. В Китае любят грезить, куря опиум, и поэтому там очень большое количество труда посвящено либо производству, либо получению из других стран, в порядке обмена, этого наркотического зелья. В Испании, где сильно развиты религиозные чувства, люди тратят много усилий и времени на поддержание и украшение храмов.

Я, разумеется, не стану утверждать, что в самих усилиях, которые направлены на удовлетворение безнравственных или извращенных желаний, не содержится никакой аморальности. Однако ясно, что принцип аморальности заключен не в усилиях, а в желаниях.

В этом нет никакого сомнения, когда речь идет об изолированном человеке, человеке вне общества. Но в этом нет сомнения и тогда, когда речь идет об ассоциированном человечестве, потому что ассоциированное человечество — это своего рода расширенная индивидуальность.

Взгляните-ка, кто склонен осуждать наших южных трудяг за то, что они изготовляют водку? Ведь они же удовлетворяют спрос. Они рыхлят землю, ухаживают за виноградниками, собирают виноград, ну и заодно гонят водку, вовсе не заботясь о том, как покупатель распорядится купленным продуктом. Пусть тот, кто ищет удовольствия, судит именно об удовольствии — продиктовано ли оно порядочностью, нравственностью, рассудительностью, полезностью дли здоровья. Ответственность несет покупатель, иначе мир перестал бы шагать вперед. Чем и кем мы были бы, если бы труженик твердил самому себе: «Я не буду изготовлять такую одежду, какую от меня требуют, потому что она излишне роскошна или потому что она стесняет дыхание», и т. д., и т. п.?

Разве касается наших бедных виноградарей то обстоятельство, что лондонские богатеи и прожигатели жизни упиваются французскими винами? И можно ли всерьез обвинять англичан в том, что они собирают урожаи опия в Индии, чтобы преднамеренно отравлять китайцев?

Нет, сам легкомысленный народ всегда провоцирует развитие легкомысленных отраслей производства, а народ серьезный создает серьезные отрасли. Если вообще человечество совершенствуется, то это происходит по причине нравственного настроя не производителя, а потребителя.

Это прекрасно поняла религия, когда адресовала богатому, этому великому потребителю, предостережение насчет его огромной ответственности. С другой точки зрения и на другом языке такой же вывод делает политическая экономия. Она утверждает, что нельзя мешать людям предлагать то, на что имеется спрос; что продукт представляет собой для производителя лишь ценность, в общем своего рода звонкую монету, которая сама по себе не содержит ни зла, ни добра, тогда как для потребителя продукт есть полезность, пользование которой бывает нравственным или безнравственным; что, следовательно, именно тот, кто испытывает те или иные желания и создает соответствующий спрос, испытывает и должен испытывать на себе благотворные или злотворные последствия удовлетворения своих желаний и отвечать перед Божьим судом и перед людьми за то самое направление, хорошее или плохое, какое он задает труду.

Таким образом, на какую бы точку зрения мы ни встали, мы видим, что потребление выступает главной и конечной целью и предметом политической экономии и что добро и зло, нравственность и безнравственность, гармония и диссонанс — все идет к потребителю и все решается им, ибо он и есть человечество.