Этот «либерализм» принадлежал одной из главных английских партий и, таким образом, имел конкретное политическое значение, не подразумевавшее, однако, что определение слова не может измениться. Классический либерализм подразумевал три основных элемента: радикальный элемент, экономический элемент и религиозный элемент [77].
Главным представителем радикальной мысли был Иеремия Бентам. Он был крайне деятельным, крайне индивидуалистичным, крайне рациональным и крайне холодным. О нем было сказано, что он «согрешил против воображения». Ругеро утверждает: «Любой закон для него был злом, потому что ограничивал свободу индивида; и, в целом, вся деятельность правительства была для него злом.» [78]
Бентам верил, что гармония в обществе наступает когда все люди действуют в соответствии со своими интересами. Тем не менее, иногда люди не следуют своим эгоистическим интересам. Следовательно, правительство оправдано, если принимает законы, которые предотвращают следование ложному эгоистическому интересу и нарушения тем самым свободы других людей. Но такой вещи как естественный закон не существует, весь закон производится правительством и весь закон правильно «берет свои основания в интересах большинства, против узких эгоистических интересов ошибочно так называемых.» [79]
Принципы Бентама были с готовностью приняты буржуазией, которая использовала их против эгоистических интересов класса землевладельцев. Однако промышленники не были единственными, кто мог использовать эти принципы. Хотя радикализм был частью либеральной философии, философии среднего класса, в том смысле, что принцип эгоистического интереса означал индивидуализм и защиту индивидуальных свобод, принцип радикализма также мог быть демократическим, так как оправданием законов было счастье большинства. В философии Бентама были также зародыши экономики всеобщего благосостояния и социализма: если рабочие получали право голоса, то государство – во имя принципа счастья большинства и без сдерживающего фактора естественных прав собственности – могло стать крайне социалистическим. [80]
Мы можем более четко распознать возможность применения принципов Бентама к либерализму государства благосостояния и даже социализму, если кратко обратимся к книге Джона Раскина «Последнему, что и первому» - одному из наиболее влиятельных британских политических произведений начала века. Как писал Джон Д. Розенбург, «Клемент Аттли, который стал социалистом после прочтения работ Раскина и Вильяма Морриса, писал, что новая лейбористская партия родилась в 1906 году, когда двадцать девять независимых лейбористов были избраны в Палату общин; согласно проведенному среди них опросу, книгой наиболее сильно повлиявшей на их воззрения была "Последнему, что и первому "» [81]. И именно этот автор, который был так влиятелен среди первых членов большой английской социалистической партии, последовательно доказывал, что политическая экономия должна бороться за «счастье и достаток наибольшего числа людей» [82].
Вторым из главных элементов классического либерализма, несшим внутри зародыш либерализма государства благосостояния, была философия движения «экономистов». Экономисты были похожи на радикальных бентамитов, но они также считали себя последователями Адама Смита. Эти последователи Адама Смита верили в homo oeconomikus, но при этом оставляли его в лаборатории. Экономический человек «не может выйти на улицу как человек из плоти и крови, чтобы устанавливать законы для своих соседей» [83]. Второе важное отличие экономистов от радикалов состояло в том, что первые не верили в естественное гармоничное сосуществование людей, каждый из которых следует своим эгоистическим интересам. Вместо этого они верили в неизбежные общественные конфликты.
Мальтус озвучил один из аспектов этого конфликта в «Опыте о законе народонаселения». Большое население, говорил он, - это не всегда хорошо. Он считал, что рост населения был гораздо быстрее, чем рост производства пищи. Группой, ответственной за перепроизводство населения он считал рабочий класс. Он как бы говорил рабочим, «Ваш … дефицит самоконтроля ведет вас к росту смертельной взаимной конкуренции.» [84] Рикардо сделал еще шаг по пути, указанному Мальтусом. Главный злодей был не пролетарием, а землевладельцем. С ростом населения начинает обрабатываться все больше земли. И поскольку некоторые участки земли более плодородны, чем другие, они с ростом населения будут расти в цене в большей степени. Немногие землевладельцы, которым повезло владеть плодородной землей будут становиться богаче просто выжидая; таким землевладельцам для того, не надо сколько-нибудь тяжелее трудиться чтобы стать богаче.
Промышленная буржуазия использовала теорию Рикардо чтобы доказать, что не они, а землевладельцы были эгоистичными членами общества, ответственными за нищету рабочего класса. Этот аргумент бизнеса все равно имеет в себе зародыш государства благосостояния: если ценность земли создается обществом, то общество, очевидно, должно владеть землей. Экспроприируйте экспроприаторов! Де Ругеро говорит: «рабочие скоро … стали цитировать Рикардо против Рикардо». [85[
Американец Генри Джордж был самым заметным политическим деятелем, который использовал аргумент Рикардо для оправдания исключительных прав государства на земельную ренту. Джордж верил, что теория ренты Рикардо была столь же незыблема, как и «геометрические аксиомы». Он доказывал, что рента, возрастая быстрее, чем производительность труда и капитала, снижает заработные платы и процент, тем самым приводя к экономическим кризисам и увеличению бедности. Простое решение, предложенное Джорджем состояло в экспроприации ренты государством. За счет постоянно возрастающих поступлений от одного налога на землю государство смогло бы реализовать новый набор программ. Он предсказывал, что «мы достигнем идеала социалистов, но не за счет государственных репрессий. Государство станет администратором великого кооперативного общества» [86].
Третьим главным элементом классического либерализма, который нес в себе семя перемен, был религиозным. Как сказал Гладстон, религиозное движение нонконформистов, «было хребтом британского либерализма». Индивидуальная инициатива, конкуренция и дух кальвинизма присутствовали в любом нонконформистском кружке. Их организация была конгрегационалистской и их члены в основном происходили из среднего класса или элиты рабочего класса [87]. Эти нонконформистские секты сделали радикализм более человечным. Homo oeconomicus и добрый самаритянин теперь шли рука об руку. Параллельно нонконформизму, навеянному методизмом, развивалось движение евангелистов, которое оставалось в рамках англиканской церкви и во многом пришло к моральным и социальным взглядам, аналогичным методистам.
Результатом такого религиозного развития, как сказал Джон Диви, было то, что появилось движение в пользу общей гуманности «вызванное религией, [которое] активно боролось с рабством, насилием над заключенными, против грубых и механических методов управления благотворительностью и, через фабричное законодательство, против нечеловеческих условий труда женщин и детей на фабриках и в шахтах. В каждом из таких общественных движений евангелистский мотив был важной движущей силой» [88]. Этот мотив был, безусловно, семенем нового либерализма.
К концу 1860х, классическая Либеральная партия выступала против Крымской войны, со временем склонилась к позиции Севера в американской Гражданской войне (так как либералы увидели, что Север сражается против рабства), урезала бюджет правительства, вводила прямые налоги, поощряла увеличение независимости колоний – что в свою очередь прокладывало дорогу к Британскому Содружеству – и поддерживала религиозную свободу. Но либеральная партия тогда не имела своей политики в области образования; они выступали против фабричных законов и государственной защиты рабочих; и они педантично придерживались свободы контракта, которая работала больше на владельцев средств производства [89].
- Войдите, чтобы оставлять комментарии